Серафима росла среди крестьян, но никогда не забывала разницы между собой, дочкой писаря, и ними. Даже совсем маленькой девчонкой, когда она еще бегала чумазая босиком по пыльной улице, одетая в простую длинную рубашонку, как и деревенские ребятишки, она уже чувствовала эту разницу. Она имела право кричать на других детей, как кричала ее мать на прислугу или прачку, а маленькие товарищи ее игр могли только слушать ее. За проделки Серафимы расплачивались другие; когда она ругалась, как взрослая, все восхищались ее умом, когда ругались другие дети, их драли за волосы. По воскресеньям ей надевали шелковое платьице, лаковые сандалии и повязывали на макушке бант, а после окончания службы священник с отеческой улыбкой протягивал ей просфору; другие дети и в воскресенье ходили разутые и раздетые, и им не позволяли даже притронуться к просфоре. Потом, уже в школе, она сидела на передней парте и, не слишком утруждая себя, получала первые награды, а крестьянские дети, как ни лезли из кожи, всегда отставали от нее. Еще яснее она ощутила эту разницу, когда подросла и не ходила уже босиком, разве только во дворе и по саду, и когда ей запретили играть с «мужиками». В конце концов она была барышня, а они крестьяне.
Разницы этой она не забыла и позже, когда в педучилище в Блаже студентки старших курсов издевались над ее «вульгарностью», презирая за то, что она мужичка. Ей было трудно избавиться от деревенских привычек — громко сморкаться, сопя, шумно прихлебывать суп, вытягивая пухлые губы, чавкать, обходиться без мыла и зубной щетки. Но она быстро обучилась употреблять в разговоре утонченные выражения, танцевать фокстрот и слоу-фокс, приятно улыбаться, есть курицу при помощи вилки и ножа, пить не оставляя на стакане губной помады и многому другому. Хотя и теперь, оставаясь одна, она сморкалась прямо на пол, затирая потом подошвой туфли, причмокивала губами, когда ела, и ходила в баню, только когда было настроение. Внешне же она всегда старалась быть нарядной и «изысканной».
В полусне слушала Серафима россказни старухи Крецу и думала: «Что за глупости! Как эти люди невежественны!» Но и эти сказки, полные суеверий, и потные от жары и волнения лица крестьян были исполнены тайной прелести и невольно трогали ее тем сильнее, чем недоступней она считала себя для подобных чувств. Она даже поглядывала время от времени в зеленые глаза Константина, которые от вина блестели больше обычного, и радовалась, что это будоражит и его и ее.
Истина тоже выпила кружки три вина, но ничуть не опьянела и неотступно следила за этими перекрещивающимися греховными взглядами. В глубине души она была уверена, что учительница только раззадорит парня, и на этом все кончится, но все же не могла смирить в себе беспокойство женщины, над любовью и счастьем которой нависает угроза. Серафима понимала, что Истина злится, и это ей тоже было приятно.
Константин Крецу попросил еще кружку вина и выпил ее единым духом, рискуя обжечь губы и язык.
Было около десяти часов. Старуха Крецу подробно рассказывала, как появился вурдалак, как завыла во дворе собака, заревела перепуганная скотина, запели проснувшиеся петухи, сами собой захлопали двери и калитки, как опасно было тогда ходить обочиной дороги и через мост, потому что мог схватить упырь. И в эту минуту дверь распахнулась, все, перепуганные, изумленные, обернулись — в дверях, улыбаясь, стоял Саву Макавей с закрученными кверху усами.
— Принимаете гостей?
— Заходи, заходи, просим!
— Будь ты неладен, Саву. Мы-то думали, вурдалак пришел.
— Про упырей рассказываете, — засмеялся, расправляя огромные усы, Макавей.
— Про упырей…
— Так. Когда не о чем рассказывать, расскажешь и про упырей. Что же еще делать? Где уж тут молчать, когда народу много и кружка с вином в руке!
— Правда, ха-ха, будь ты неладен, Саву, ловко умеешь речь поворачивать.
— А я ее и не поворачиваю, она сама во рту поворачивается. На то она и речь.
— Ха-ха-ха!
Люди смеялись, и не только из-за шуток Макавея, им хотелось избавиться от неловкости и страха.
Макавей не ожидал услышать рассказы про упырей. Он пришел посмотреть, что делают люди на посиделках у Истины. Думал побыть с четверть часа, а на другой день поговорить с каждым в отдельности из тех, кого там видел. Однако, услышав про вурдалаков, не мог удержаться.
— Эх, — весело продолжал Макавей, — хочу я сказать — вурдалак, а язык говорит — кулак.
Люди опять так и покатились со смеху, только Истина и Серафима метнули острый взгляд в угол, где сидел Константин. Тот побледнел и быстро сунул руку в карман. Серафима, очнувшись, следила за ним расширенными глазами, объятая нетерпением и любопытством. Истина протиснулась среди собравшихся и села на кушетку рядом с парнем, положив ладонь ему на колени. Константин медленно вынул руку из кармана и отвел руку женщины. Истина облегченно вздохнула и встала, чтобы налить вина в пустые кружки.