— Так вы не знаете, куда я речь веду?
— Не знаем.
— Ну, так я вам скажу. Раньше люди не так понимали слово «кулак», как теперь. Но кусаться кулак и тогда кусался, и больно. А теперь ему кусаться труднее стало, намордник на него надели. Правильно?
— Правильно, правильно. Давай говори дальше.
Не все собравшиеся смеялись: заметили, как вспыхнул Константин, и испугались. Но Макавей, казалось, и в ус не дул. Время от времени он сурово поглядывал на огнем горящее лицо Константина и продолжал:
— А если человек становится кусачей собакой, что говорят люди? Вурдалак.
Теперь уже молчали все, Макавей на мгновение умолк и добавил:
— Разве первый-то упырь из-под моста полез не в ворота Висалона Крецу?
— Чего отца трогаешь? — взревел Константин, вскакивая на ноги и пытаясь отстранить Истину, загородившую ему дорогу своей широкой спиной. Серафима впилась руками в край стула, готовая вскочить и убежать.
— Я твоего отца не трогаю, только раз мы рассказываем сказки, то почему не сказать и правды?
— А чего ты отца вурдалаком обзываешь? — зарычал Константин, пытаясь пробиться между людьми, которые его удерживали.
— Кто его обозвал вурдалаком? — Макавей обернулся к присутствующим. — Я назвал его отца вурдалаком?
— Нет, не назвал, — загалдело большинство, чтобы успокоить Константина. Все видели, что он пьян, и боялись, как бы он не выкинул какой-нибудь штуки.
Константин опустился на диванчик. Люди заулыбались, полагая, что он успокоился, и ждали новой шутки Макавея.
— Вы, наверное, слыхали, как человек делается вурдалаком? Хочет человек разбогатеть, призывает черта, продает ему душу, и все у него идет как по маслу. Так считается с давних пор. Может, потому и разошелся Константин, что он что-то знает. Может, и Висалон призвал черта и продал ему душу за богатство. Богатство-то у него есть, а души-то нету.
— Замолчи, старый хрыч! — снова взревел Константин, срываясь с места с садовым ножом в руке и пытаясь оттолкнуть тех, кто мешал ему добраться до Макавея, который ждал, слегка нахмурившись, но спокойно.
— Послушай, сопляк, ты мне «ты» не говори, а то разом штаны спущу! И говорить кончу, когда сам захочу, а не когда ты захочешь.
— Не говори так о моем отце! Не обзывай! — пыхтел Константин, пуча бешеные глаза на Макавея и стараясь освободиться от удерживающих его рук.
— Я говорю то, что есть. По-другому я не могу говорить о кулаке.
— У-у! Старый пес! — И, вырвавшись от людей, которые держали его, Константин бросился к Макавею, занеся кулак. Макавей стоял, дожидаясь, его выцветшие, чуть-чуть выпуклые глаза горели гневом.
Константин до Макавея не добрался. Споткнулся или ему подставили ножку, только он со стоном растянулся на земле, а когда поднялся, уже овладел собой. Нож у него вырвали, и он не искал его. Словно деревянный, уселся он на свое место, но в глазах его горела неистребимая ненависть.
Истина, обрадовавшись, что ничего страшного не произошло, постаралась переменить разговор, спросила о новостях в клубе, она, дескать, слыхала, что Макавей проводит там много времени.
Макавей рассказал, что делается в танцевальном кружке и в хоре. Потом встал и, попрощавшись, добавил:
— Туда могут приходить все добрые люди. Только не кулаки.
Ана чувствовала, что люди по-иному стали относиться к ней, что она сама уже относится к ним иначе. Каждый день вокруг нее будто появлялись новые люди, по-другому глядели, говорили. Они улыбались, узнавая друг друга, словно вернулись из долгого странствия, и удивлялись, что времени прошло мало, а они так изменились.
До сих пор Ана не замечала окружающих. Она здоровалась с ними, одалживала им сито или пару яиц, читала по воскресеньям газету, но люди эти были ей чужими, она не вникала глубоко в их жизнь. Она думала о своей судьбе, потом о своей жизни и жизни Петри. Теперь же она понимала простую истину, которая и радовала и трогала ее: никто из этих людей ей не чужой, судьба каждого сплетается с судьбой ее и Петри в плотную, прочную ткань — вытащи одну нитку, и ткань станет реже. И все нитки должны быть подогнаны одна к одной, как в куске полотна, когда пристукиваешь бердом.