Ана и сама себе ясно не представляла, как будет подниматься деревня, как исчезнет бедность. Она помогала девушкам и молодым женщинам налаживать ткацкие станки, показывала, как ткать в восемь и двенадцать нитей, обучала ткать ковры и покрывала, объясняла, как готовить какие-нибудь кушанья и как стирать полотно, чтобы оно выходило белоснежным. Про себя она думала, что за эти ковры девушки получат деньги, приукрасят дома, справят одежду. Может, и они организуют кооператив, как в Брецке…
Ана часто воображала, каким будет завтрашний день в деревне, и мысленно видела красивые высокие дома, сады с яблонями и сливами, а посредине деревни клуб. Она слышала, как люди говорят: «Смотри-ка, что Ана для нас сделала!» От гордости у нее начинала кружиться голова, и ей казалось, что летит она высоко-высоко над землей. Думая уже не только о себе и о своем теплом гнездышке, Ана ощущала, правда еще смутно, что не в одной ее душе произошли перемены, что и окружающие ее люди тоже меняются. Она замечала, что порывистые речи Мариуки стали более продуманными. Казалось, она только сейчас освобождается от ребячливости, становится женщиной. Она по-прежнему смеялась, живые черные глаза светились безудержным задором, но смеялась она не над каждым пустяком. Мало-помалу проявлялась острота ее пытливого, беспокойного ума и твердость человека, которого, раз уж он в чем-то убедился, невозможно свернуть с пути. Так, Мариука решила, что ячейка утемистов должна взять на себя основную тяжесть работы в клубе, и однажды после обеда утемистов собрали, чтобы отправить на четырех подводах в Кэрпиниш за досками для полов и для сцены, за щебнем, чтобы засыпать дорожку от крыльца клуба до дороги, и березовыми кольями для ограды вокруг клуба. В этот зимний день стоял крепкий мороз, и молодежь была недовольна, что приходится куда-то ехать. Все столпились в дверях клуба и равнодушно смотрели на запряженных волов, жующих жвачку и лениво обмахивающихся хвостами.
— И кто в такую погоду пускается в дальний путь? — возражали утемисты на отчаянные убеждения Мариуки. — Ветер поднимается, того и гляди, снег пойдет. Вот кончится зима, привезем, что нужно.
Симион Пантя, которому надоело уговаривать их, хмуро стоял, привалившись к грядке саней, и ждал, когда можно будет отправляться, а Макавей выискивал все новые и новые доводы, чтобы убедить ребят. Ана сумрачно молчала и что-то обдумывала. Вдруг Мариука, лукаво усмехнувшись, сказала:
— Смотри, баде Саву, так ты и горло простудишь! Не хотят так не хотят. Что время зря терять! Поехали!
Макавей рассердился:
— Как так поехали? С кем?
— А вот со мной, Аной и Симионом.
Макавей что-то сообразил.
— Ага! Поехали! Идем, Ана.
— Пошли! — откликнулась Ана и с лукавой усмешкой добавила: — Я предлагаю позвать еще девушек.
— Захватим по дороге. Трогай, Симион! — И, прыгнув в сани, Макавей крикнул парням, сбившимся у дверей клуба: — Что потяжелее, пусть женщины делают. А ребятам нужно силы приберечь для танцев. Цоб-цобе!
— Цоб-цобе! — тронул волов и Пантя и быстро вскочил в сани.
Парни, скучившиеся у крыльца, зашевелились, глухо заворчали. Сани медленно поднимались по дороге к Кэрпинишу. До парней доносился голос Макавея, ругавшего почем зря безмозглую молодежь, которая «сама не понимает своих интересов и своего будущего».
— Поехали ведь?
— Поехали. Разве не видишь?
— Честное слово, поехали.
— Вот это бабы!
— Ведь они это не в шутку.
— Ты что, не знаешь Ану?
— А Мариуку?
— Ну пошли!
— Куда?
— Домой.
— А они пусть одни грузят?
— Это их дело.
— Они и за неделю не привезут всего, что нужно.
— Это правда.
Только оба сына Пашка, Ромулус и Ион, молчали. Улыбаясь, они смотрели вслед саням, которые исчезали наверху за поворотом, потом переглянулись.
— Пошли?
— Пошли!
И оба двинулись быстрым решительным шагом. Отойдя немного, обернулись и насмешливо закричали:
— А ты, Фырцуг, не пойдешь?
— Нет! — крикнул обиженный Фырцуг.
— И ты не пойдешь, Никулае?
— Иду! — закричал Никулае Томуца и бросился бегом. За ним потянулись и другие. Позади всех мелкими шажками трусил Илисие Георгишор.
Сани вернулись одни за другими, привезли щебень и доски для полов и для сцены. Воз с березовыми слегами приехал почти в полночь, нарушив репетицию хора.
— Видишь это здоровенное дерево? Я его сам срубил, — громче всех кричал Фырцуг.
Ион и Ромулус Пашка тихо посмеивались, никому не рассказывая, что все остальные деревья срубили они и Симион Пантя.