— Погоди, погоди! Не торопись, — остановил его Макавей. — Уж коль на то пошло, говори всем, кто здесь: это их клуб, их хор.
Люди столпились вокруг и молча следили за этим спором. Они и раньше недружелюбно поглядывали на Сэлкудяну, а теперь и вовсе возмутились. Сэлкудяну казалось, что их взгляды пронзают его насквозь.
— Плевать я хотел на ваш хор! — завопил как бешеный Сэлкудяну. — Пусть Фируца идет домой! Мало вам, что других с толку сбили?
— Погоди, пойдет. Только эти твои слова про молодежь надо бы объяснить — здесь, перед всеми, — гневно потребовал Макавей.
Сэлкудяну оробел, но остановиться он уже не мог.
— Соберутся девки с парнями и черт знает что творят.
— Что творят? Ты знаешь, что они делают? Коли знаешь, скажи! Ну, говори!
Теперь Макавей держал его за руку и смотрел прямо в глаза, так близко, что Сэлкудяну мог бы пересчитать все морщинки на его лице и все волосы жиденькой бороденки. Он никогда бы не подумал, что выцветшие глаза Саву могут смотреть так зло.
Сэлкудяну вскипел и вырвал руку.
— А черт их знает! Я вот вижу, что Фируца домой приходит в полночь под ручку с этим проклятым Пантей и целуется в саду… Тьфу, свинство одно!..
— Ах, вот что? — В глазах Макавея зажглись веселые огоньки. — Вот что, — повторил он и засмеялся. — А ты, Василикэ, и не целовался с Соломоникой до того, как вы поженились?
Громовой хохот прокатился по залу, то затихая, то опять возобновляясь, словно волны, набегающие на берег.
Сэлкудяну глупо хихикнул, потом покраснел и, наконец, проглотив подкатившийся к горлу ком, забормотал:
— Да нет, как не целовался… — И, не в силах удержаться, присоединился к общему хохоту, который неизмеримо усилился после этого смущенного ответа.
После того как все успокоились, Сэлкудяну сообразил, что сказать ему больше нечего. Он почувствовал, что гнев его утих, и ему стало стыдно перед народом. Он топтался на месте, пытаясь собраться с мыслями, совал руки за пояс, вынимал их, вертел головой, посматривал на Фируцу, которая стояла ни жива ни мертва на сцене, на Макавея, улыбающегося из-под усов, на хмурое лицо Аны, на толпящихся вокруг, насмешливо глядевших на него людей.
— Ну, так как же быть с Фируцей? — спросил Макавей.
Глаза Сэлкудяну тревожно расширились:
— Да мы… с Соломоникой… мы поженились…
— И они поженятся, ведь они друг другу нравятся.
Тут Сэлкудяну, словно вросший в пол своими огромными ножищами, вдруг выпрямился во весь рост и гулко, как из бочки, выпалил:
— Не отдам девку за первого встречного. — И, повернувшись к дочери, приказал: — Марш домой!
Надвинув тапку на глаза, он схватил Фируцу за руку и, набычившись, потащил дочь за собой.
Симион Пантя, стоящий в другом конце зала, видел, как отец тащит Фируцу, и кровь в его жилах закипела. Девушка отчаянными глазами искала Пантю, как бы умоляя вступиться, защитить ее.
На другой день около полудня Саву Макавей пришел к Сэлкудяну, просидел у него часов шесть, но переубедить его так и не смог. Говорил с ним по-хорошему, как со старым другом, и кричал на него, бранился, хватал его за грудки и хлопал по плечу, поносил его и умолял сжалиться над дочерью. Чего он только не припомнил, чего не перепробовал! Сэлкудяну был тверд, как кремень. Он хмурился и ругался, когда Макавей его бранил, улыбался и проливал слезы, когда тот напоминал ему о любви его молодости, но в конце концов отрезал:
— Не позволю! Я работал ради земли. Первому попавшемуся ее не отдам.
Раз десять собирался Макавей уходить и кричал:
— Дурак ты, Василикэ!
И десять раз Василикэ отвечал ему:
— А ты, Саву, старый осел!
И Макавей снова возвращался от двери и опять садился на стул, вытирая пот со лба и отдуваясь, и, чуть-чуть отдохнув, начинал все с начала.
Когда стемнело, терпение Макавея лопнуло. Дрожа от ярости, он в последний раз повернулся к Сэлкудяну, сверкнул на него голубыми выцветшими, чуть навыкате глазами и простонал:
— Не знал я, что враг ты и больше никто. Теперь знаю. Враг ты всей деревне, враг республике. Враг! — и ушел, тяжело ступая по обледенелому снегу.
Мрачный он ввалился в клуб.
— Не желает! — просипел он и в изнеможении плюхнулся на лавку.
— Что же нам делать? Кто будет петь дойну? — спрашивали хористы.
Ана чуть не плакала.
Репетиция продолжалась вяло, без воодушевления, пели будто чужими голосами.
Примерно через полчаса дверь вдруг распахнулась и вбежала, трепеща от радости, Фируца, а за нею, опустив голову, вошел Василикэ Сэлкудяну.