— Боишься ты, что ли?
— А чего бояться?
— Мне откуда знать… Больно быстро ты переменился. На собрании и щеки у тебя горели, будто у жениха, и про будущее и про счастье народное ты говорил, и улыбался, словно хватил немножко… Я даже удивился, ведь ты вовсе не разговорчивый…
— А теперь снова удивляешься…
— И правда, удивляюсь.
Тоадер тихо засмеялся, при лунном свете на мгновенье блеснули его белые зубы. Но это был невеселый смех.
— Янку, дорогой, знаешь, о чем я думаю? — проговорил он, уже не скрывая озабоченности. — Думаю я, что непросто будет выгнать их вон.
— Само собой, непросто.
— Сказать-то было легко, а вот сделать…
— Трудно! А кому иначе кажется, будет тому баня.
На сей раз Тоадер смеялся долго и весело.
— Ну и скажешь ты, Янку…
— А то как же? — И Янку тоже засмеялся, сдерживая свой рокочущий бас — Погоди, все обойдется…
Они пожали друг другу руки, пожелали спокойной ночи, улыбнулись и разошлись: Хурдук шагнул к низенькой калитке в плетне, Тоадер Поп стал подниматься по дороге, что вела на другой конец хутора.
Хурдук остановился перед дверью в сени, прислушиваясь к тишине. Где-то далеко-далеко запел петух и замолчал, будто его спугнули; торопливо и нестройно заголосили хуторские петухи, словно хотели поскорей отделаться от своей обязанности и снова заснуть.
В козьем сарайчике зашевелились — наверное, старый козел, раздумывая о минувших временах, задвигал челюстями, пережевывая жвачку. Порыв ветра на минуту взбудоражил лес, и снова все погрузилось в сон.
Хурдук, как обычно, отправился в обход своего маленького хозяйства. Две огромные, лохматые собаки вертелись вокруг него, виляли хвостами, лизали ему руки. Хурдук шел не спеша, нагнулся, что-то поднял с земли, прикрыл висевшую на самодельных кожаных петлях калиточку, что вела в сад, постоял у свинарника, послушал, как тяжело пыхтит свинья.
Сухой, резкий воздух бесснежной зимы покусывал щеки, щипал глаза, но Хурдук ощущал это как давно привычную ласку, которая успокаивала его и приводила в хорошее настроение. Воздух этот спускался с гор и приносил с собой давние воспоминания юности о сочных, цветущих лугах, об овечьей отаре с бубенчиками, что негромко позвякивали среди горной тишины, о злых псах, старом сером осле, об овечьем загоне на полянке, где ожидала Хурдука молодая белокурая неугомонная жена. В ту пору он знал счастье только там, на горном пастбище, и продолжалось оно всего несколько месяцев в году. Осенью овцы спускались с гор и зимовали на широком дворе, за высоким глухим забором, у Теофила Обрежэ, хозяина этой отары и старого серого осла. Хурдук оставался с женой в лачуге на хуторе, где две злые овчарки, которым нечего было стеречь, лаяли по ночам только для того, чтобы не забыть собственный голос. Зимние ночи и дни текли медленно, оставляя на душе тяжелый осадок скуки, как остается ил на полях после наводнения; тогда рождались дети, принося с собой новые заботы; тогда, выходя из своей лачуги, он ждал, с беспокойством, что огромные сугробы и жестокий мороз навалятся и раздавят его хату.
Проходили годы, и сменяли одна другую зимы, ни о чем его не спрашивая, и вот уже подбирается, тоже не спросившись, старость.
Подумав о близкой старости и давно минувшей юности, Хурдук хотел было вздохнуть, но вспомнил, что в прошлом ему не о чем сожалеть, а в будущем нечего страшиться.
Легко и просто мысли его потекли по иному руслу. Скоро пойдет снег, в теплом хлеву нужно припасти лопаты и удвоить стражу: овец много, неровен час, нападут волки. Правда, там Георге, второй его сын, но все-таки ружье не помешало бы…
Он вошел в темные сени. Как густой туман, обступили его тяжелые, острые запахи — старая овчина, брынза из недавно початой бочки, рубахи, пропитавшиеся сывороткой и колом висевшие на гвоздях, обычные запахи овчарни, без которых Хурдук не смог бы прожить и дня, как землепашец не может жить без свежего, чистого запаха вспаханной земли, как рыбак не представляет себе жизни без гнилостного запаха рыбы…
Из сеней Хурдук шагнул в комнатушку, глядевшую окнами в сад, в которой на двух старых кроватях, придвинутых впритык друг к другу, спали он, его жена Леонора и трое младших ребятишек. Воздух в маленькой каморке был тяжелый, спертый. В неверном свете привернутой лампы едва проступали очертания различных предметов. Не желая никого будить, Хурдук присел на узкий деревянный диванчик. Над диванчиком висели в беспорядке множество фотографий и икон, которые казались сейчас серыми пятнами на белой стене. У жены его была слабость украшать стены тарелками, полотенцами, иконками, фотографиями, вырезанными из газет, бусами и монистами. Хурдук над ней посмеивался, но, к радости Леоноры, не протестовал. Сам он давно привык к этим украшениям и не обращал на них внимания.