Тихо и осторожно он начал раздеваться. Однако Леонора проснулась и спросила шепотом:
— Это ты?
— Я.
— Долго вы там сидели?
— Долго.
— Кто же теперь секретарь?
— Тоадер.
— Тоадер?! Слава богу! Я боялась, как бы снова не выбрали этого болтуна Иосифа Мурэшана… Тоадер — это хорошо.
Окончательно проснувшись, Леонора встала с постели и, зевая, сладко потянулась.
— Погоди, я тебе ужин соберу.
— Не нужно, я сам соберу, не вставай.
— Все равно ты мне сон перебил.
На уголке стола она разостлала салфетку, поставила тарелку с брынзой и достала из-под подушки еще теплую мамалыгу, завернутую в другую салфетку. Хурдук принялся за еду, а жена в ожидании молча присела рядом с ним. Так же она сидела с ним и в молодости, когда он зимними ночами поздно возвращался с заготовки дров. Тогда Леонора была молодой и под тонкой ночной рубашкой, длинной и широкой, белое и горячее тело ее трепетало, и у Хурдука перехватывало дыхание от ее взгляда. Теперь же и рубашка не была такой белой, как тогда, и тело ее, изнуренное бедностью и тяжелым трудом, было высохшим и потемневшим. От ее белых и пухлых, словно у ребенка, щек, от ее мягкого, такого волнующего смеха осталось только сладкое, ласковое воспоминание. Их любовь, бушевавшая пламенем, мало-помалу угасла, незаметно сменившись привычкой быть всегда вместе, ощущением невозможности жить одному без другого. В сорок лет, родив восьмерых детей, Леонора утратила любовный пыл, а ее усталое тело перестало быть желанным, но Хурдук не променял бы ее и на десяток молодых женщин, как бы они ни были красивы.
Муж поблагодарил за еду, Леонора собрала со стола и вынесла в сени посуду и салфетки. Хурдук слышал, как она вошла в соседнюю комнату, где зимними вечерами шили и вышивали себе приданое две старшие дочери и где они спали.
Хурдук подошел к кровати, на которой посапывали младшие дети. Уложив их поудобнее и заботливо укрыв одеялом, он лег на свою скрипучую постель.
Услышав, что Леонора вернулась, он спросил:
— Что дочки?
— Спят.
Леонора задула лампу и легла рядом с Хурдуком, который уже успел заснуть, и тоже сразу заснула: накануне она стирала, делала предпраздничную уборку и к вечеру еле держалась на ногах. Разбудило их злобное рычание собак, почуявших чужого. Хурдук вышел во двор. Никого. Дул ветер, шумели деревья, с запада надвигалась большая темная туча, заслонившая небо и предвещавшая снегопад. Перемена погоды, видно, собак и взбудоражила.
Хурдук и Леонора долго не могли заснуть.
Они уже вступили в тот возраст, когда сон не заполняет всей ночи. Приглушенными голосами они принялись разговаривать. Советовались друг с другом о домашних делах: нужно было подкупить белой шерсти, соткать одеяло, у двоих ребятишек не было на зиму обуви, сын, что уехал учиться, просил выслать деньги на какие-то книжки, так что придется продавать хлеб, нужно заколоть свинью, купить водки, соли, перцу и рису. Было ясно, что Леонора уже обдумала все эти дела, но ей необходимо было заручиться одобрением мужа, который, как всегда, со всем соглашался. Наконец Леонора спросила:
— Ты говоришь, что теперь Тоадер секретарь?
— Да.
— София не обрадуется.
— Почему же?
— Ей бы хотелось его при себе держать.
— Как бы не так! Разве она удержит?
— Почему же это его не удержать? — Голос у Леоноры стал тонким и насмешливым. Муж понял, против кого была направлена эта ирония, но подумал про себя: «Знаешь ты, черта с два! Не таковский он человек».
— Такого человека, как он, не удержишь, — произнес Янку.
— Может, это София не удержит…
И снова Хурдук услышал насмешку в голосе Леоноры. Да, не любит его жена Софию. «В этом все и дело, — подумал он. — Тебе по нраву только то, что сама делаешь, да и то не всегда. Удивительно, как это ты в меня-то влюбилась».
— Он человек горячий, но не взбалмошный.
— Был и взбалмошным.
— Было, да прошло. Другие в свое время тоже с ума сходили.
— Случалось. Только вовсе не жалеют об этом и от своего безумства и сейчас не отказываются. — В темноте раздался тихий смех Леоноры, так она уже давно не смеялась. — Может, ты об этом жалеешь?
— Нет. Не жалею.
Оба замолчали, вспоминая былое. Лет двадцать пять тому назад шестнадцатилетняя девушка, белокурая, маленькая, своевольная, убежала как-то летней ночью от родителей, оставив и дом, и достаток. По горной тропинке добралась она до пастушьего стана. «Янку! Эй, Янку! — закричала на краю поляны. — Приструни своих собак!» Но собаки узнали ее, перестали лаять и остановились, виляя хвостами. Пастух вышел ей навстречу, как был в этот ранний час, в широких подштанниках и длинной рубахе. «Я пришла!» — заявила девушка, а он, который не боялся даже медведя, когда тот нападал на овец, стоял ни жив ни мертв. Заикаясь, он проговорил басом: «Ну и правильно сделала…»