— Оставь, Тоадер, ведь у других-то тоже так.
— Почему?
— Так уж господь бог порешил, что одни везут, другие подхлестывают.
— А почему?
— Воля божья.
Он молчал, а она знала, что на душе у него горько, что он проклинает про себя самого господа бога, и боялась, как бы в один прекрасный день он не поднялся с топором, чтобы установить справедливость.
А теперь, гляди-ка, сидит спокойный и о чем-то думает. Виски седые, волосы на темени поредели. Подпер голову рукой, смежил глаза и поэтому кажется усталым и постаревшим. Ей захотелось подойти к нему, погладить по голове, утешить: «Не надо, Тоадер, дорогой, не мучай себя». Подняв глаза, он встретил ее озабоченный взгляд и улыбнулся. И София увидела не старого, уставшего человека, а молодого парня, который на рассвете отправляется на сенокос, украсив цветком шляпу.
Ее охватило страстное желание спросить его обо всем, что мучило ее все последнее время, и чтобы он доверительно поведал ей, как это бывало когда-то, о том, что волнует и радует его. И тут же ее пронизал страх: а вдруг и сегодня не сможет она задать этих мучивших ее вопросов? И поняла, что самого больного вопроса она не задаст никогда. София молчала, охваченная печалью. Отвела глаза, чтобы не видеть его радости.
— София, — позвал он ласково. — Я рад, что выбрали меня. Значит — мне доверяют.
Она не ответила и грустно смотрела в сторону. Она не могла понять, зачем ее мужу жить какой-то еще жизнью, кроме домашней. Он зовет ее быть с ним рядом, в той другой жизни, за порогом их дома, но она не понимала этой жизни, не видела в ней смысла, чувствовала себя чужой и равнодушной к ней. В течение многих лет она заботилась о своем маленьком скромном счастье, ее не волновало счастье других. Пусть каждый борется за себя сам. Она знала, что не удержит Тоадера, если, как и раньше, не будет с ним заодно. Она попробовала обмануть себя и его, что ей интересно на собраниях, где обсуждались деревенские дела, хотя живет она на отдаленном хуторе; что интересно ей и в клубе, хотя сын ее, который мог бы туда ходить, умер; что она счастлива, заботясь о детском саде, хотя у нее никогда не будет внуков; что ей нравятся книги, в которых она ничего не понимает; что она разделяет чужую ненависть к людям, которые лично ей ничего плохого не сделали. Но эта ложь лежала тяжким грузом у нее на сердце, и София чувствовала, что когда-нибудь споткнется и погибнет под ее тяжестью.
Суровое лицо Тоадера напряглось, София ощутила, как он отдаляется от нее, становится равнодушным к ее страданиям, и произнесла:
— А я, Тоадер, не рада.
Услышав это, он не удивился. В ее словах было столько горечи, что и ему стало горько.
— Ты мне это уже говорила, София.
— Да, когда ты вступил в партию…
— Ты говорила, чтобы я не вмешивался в политику.
— Я боялась.
— А чего боялась?
— Боялась, как бы с тобой чего не случилось…
— Ты хотела удержать меня дома. — Тоадеру была неприятна собственная резкость, но он продолжал: — Тебе бы хотелось, чтобы я стал женщиной, покорной и терпеливой.