«Может, мы могли бы спасти Корнела», — думал он, волнуясь и сомневаясь. Если откровенно признаться своим товарищам, что он, Тоадер Поп, хорошенько поразмыслив, проголосовал бы за то, чтобы оставить Корнела Обрежэ в коллективном хозяйстве, хотя поведение этого красивого, заносчивого парня, его сердце отравлены жизнью, которую он вел в чужом доме, может, друзья и ответили бы ему: «Ты прав. Парень не так уж виноват. Он еще молод, может перемениться. Поищем какой-нибудь выход». Но тут Тоадеру стало стыдно. Его друзья удивились бы, рассердились: справедливостью поступаться нельзя, чего она стоит, того и стоит, и люди таковы, каковы они есть, а не такие, как кому захочется, чтобы они были: и Корнел Обрежэ — кулак. Но как бы Тоадер ни старался, он не мог не чувствовать к нему жалости. «Выйдет из него никудышник! — с горечью думал он. — Рано или поздно уйдет из села, и кто знает, что для себя выберет! К работе-то он не больно расположен!»
Однако теперь не время для переживаний, ими он только всех взбудоражит, помешает судить обо всем как следует.
— Товарищи, — заговорил Тоадер, — пока все эти люди находятся в нашем коллективном хозяйстве, дело не наладится. Необходимо их исключить.
Все молчали и только кивали в знак согласия. Пэнчушу сидел надувшись, выпятив грудь, словно желая сказать: «Я об этом давно уже толковал»; Хурдук казался равнодушным и бесчувственным: Филон Герман, у которого тряслись руки и от возбуждения и от старости, все порывался вскочить. Но мысли их в этот момент стекались к одному и тому же и похожи были между собою как капли воды: «Конечно, кулаков нужно выгнать. Это для нас не новость. Ну говори, говори скорее дальше. Мы-то тоже должны кое-что сказать».
Понял или не понял Тоадер, к чему побуждало его это молчание, но он решил перечислить все по порядку:
— Вы знаете, в каком состоянии находится хозяйство, знаете, что произошло в нем со дня основания и до сегодняшнего дня…
— Знаем, — отозвался Филон Герман. — Знаем, только ты напомни про все еще разок…
— Да, да, давай все как есть, — поддержал его Пэнчушу, мусоля во рту карандаш, словно хотел сказать: «Имей в виду, я все записываю».
— Во всех несчастьях, что свалились на нашу голову, видны тайные действия врагов. Не могу сказать, что они сговорились, составили план, распределили обязанности и все такое прочее. Волчья стая планов не составляет, зато режет и режет овец. Натура кулацкая толкает их на недобрые дела, они не видят себе простора, потому-то и творят зло. Потому я и говорю: если бы у нас кулаки и не натворили еще злых дел, все равно их нужно было бы исключить.
— Натворили! — резко прервал его Филон Герман.
— Твоя правда, — признал Тоадер.
— Так и говори! — настаивал недовольный Филон. — Расскажи, что они натворили.
— Я скажу про то, о чем точно знаю.
— Правильно.
— Расскажу про некоторые подозрения, которые мы обсудим, потому как подозрения нужно десять раз повернуть с одной стороны на другую, а потом еще десять раз…
— Подозрение — это половина правды! — изрек Пэнчушу, напуская на себя умный вид.
— Если половина, так уже неправды, а если неправда, то, значит, ничто, а за ничто друзей не приобретешь, — ответил Тоадер.
— Если факты подтвердят подозрение, то оно станет правдой.
— А на все наши подозрения у тебя есть факты? — Тоадер ждал, что ответит Пэнчушу.