Снова заревел буйвол. На платан села ворона, встряхивая мокрыми крыльями. Иржи найдет могилу, где лежит та, которую он погубил своей любовью, как сам написал о том Корлату. Была ли это любовь? Нет. Только она любила его. Он же любил в ней другую. Ту, другую, он никогда больше не хочет видеть! Напрасно сэр Томас удерживал его в Стамбуле. Никогда он не поедет к ней, ибо она лгала ему. Ту, которая не лгала, он убил, а лгунья продолжает жить. Почему он думает о ней по дороге к могиле другой? «Век расшатался…» Он вывихнулся из своих суставов и потерял разум. Ему легко будет умереть. Как умирают ландскнехты — во хмелю и с проклятьями на устах.
— Пан Турн, возьмите меня с собой на новую битву! Но теперь не подбирайте с земли раненого! Я хочу изойти кровью, черт вас подери! — скажет он старому мятежнику.
Иржик вошел на кладбище. Вокруг одни кресты с двумя перекладинами и надписями затейливыми буквами. Здесь покоятся бедные люди. Греческая чернь из Кундуз-Кале, по выражению сэра Томаса Роу.
Грустные, но прекрасные чувства охватили Иржика.
Он побрел по высокой увядшей траве. Не играют на своих скрипках цикады, и не поют птицы. Ветер гнет стволы кипарисов и шуршит сухими листьями. Со стороны Олимпа приближается лиловая туча — словно стая саранчи летит по небу. Туча грохочет. Уж не землетрясение ли?
Иржик идет, всем телом преодолевая напор ветра. Вот и могила, которую он велел украсить цветами. Но над могилой виднеется черная фигура. Что это — надгробие? Или монахиня? А может, кающаяся грешница? Нет, это матушка Марика. Она стоит со скрещенными на груди руками, опустив голову. Матушка Марика приехала из деревни Топхане, где доживала оставшиеся дни своей разбитой жизни.
Иржик медленно приближается к ней, твердя про себя: «Подойду к матушке Марике и попрошу ее простить меня, если сможет. Скажу, что ни о чем худом и не думал. Я вообще тогда ни о чем не задумывался. Меня просто свела с ума прелесть ее дочери. Вот и все. Благоухающий аромат ее красоты приманил меня, как шмеля цветок черешни. Я не желал ей зла. Ведь она была счастлива и сама говорила мне об этом. Зачем только вы, матушка, впустили меня под свой кров? Прогнали бы и все! Неужели вы не видели, что я был не в себе? Простите меня, матушка, если сумеете это понять!»
По мокрой траве добрел он до самого холмика. На черной доске под крестом виднелись белые буквы «Зоя». А ниже — «1607—1624».
Он замер возле креста. Матушка Марика подняла на него взгляд. Ее исхудавшее лицо было серым, как лист оливы. Глаза застили слезы, и она не узнала его. Иржик открыл рот и робко вымолвил:
— Матушка Марика, простите меня!
Она широко раскрыла глаза. Схватилась за лоб, и губы ее перекосились от ужаса.
Повернувшись, она опрометью бросилась прочь по траве, мимо платанов и могил, по почерневшей дорожке. Ветер сорвал ее черный платок и растрепал поседевшие волосы. Она убегала от Иржика, как от прокаженного.
— Матушка Марика! — закричал ей вслед Иржик. Но она не остановилась.
Из лиловой тучи засверкали молнии, и буря принесла снег. В мгновение ока она осыпала кресты, деревья, могилы, траву и дорожки. И убегающая женщина исчезла за его завесой.
Закоченевший Иржик стоял недвижно, глядя ей вслед. Потом упал на колени и сложил руки, как делал это на кладбище в Хропыни у могилы своей матери, служанки Марии.
И быть может, потому, что впервые за все время, пока он был в Стамбуле, выпал снег, а заснеженный холмик на могиле девушки стал похож на последнее пристанище служанки Марии, из глаз Иржика полились тихие, облегчающие душу слезы. Он плакал, как в детстве, и, как в детстве, от этого становилось легче.
Снег перестал. Ветер тоже утих. Над Босфором засияло солнце.
Он встал и вытер глаза.
Потом медленно пошел по дорожке вслед за убежавшей матушкой Марикой.
Стая чаек парила на серебристых крыльях высоко в побледневших от усталости небесах. Птицы перекликались. Так же кричат чайки-рыбачки на хропыньском пруду. Иржик вернется в Хропынь! И очень скоро.
Та, что лежала на кладбище в Кундуз-Кале, наверное, простила его. То ли на счастье, то ли к печали выпал снег.
Он спустился к пристани. На черных волнах качался фрегат «Святой Георгий». Якорные цепи чуть не лопались от напряжения.
Толпа зевак глазела на зеленый шатер, охраняемый караулом матросов.
Реяли просохшие на солнце флаги.