«Такой же покой и у нас дома, — думал про себя Иржик. — Крестьяне пашут землю, деревья покрываются листвой, цветут и приносят плоды. Люди рождаются, живут и умирают. Они говорят на том же языке, что и много веков назад. Но их родина не принадлежит им, города — это уже не их города, и они сеют и жнут не для себя. И люди чахнут. Многие из них нашли свой конец от рук палача. Другие бежали, как я. Третьих изгнали. А многие ушли в горы и стали разбойниками. Кто владычит на Гане, кто сидит в пражском Граде? Какие молитвы возносит народ в храмах? Какому богу молятся в Тыне{144} и на каком языке там поют? Пройдет время, и совсем разграбят и разорят мою землю. Погаснут многие очаги. Быльем порастут сады и пашни. И земля моя потеряет свое имя, как потеряли его эти острова. Не будет Трои, а только Эски Истамбул, Адрианополь станет Эдирне. Как назовет поработитель Прагу и Кромержиж? Моя земля будет жить как трава. Ее будут топтать. Она поникнет, но выпрямится снова. Однако придет пора, и она никогда уже больше не оправится, а только завянет и погибнет. И улыбаться будет моя земля, и женщины ее будут дарить любовь, а мужчины — пахать, сеять, строить дома и писать книги, только жизнь эта будет робкой и пустой.
Зачем вы, женщины в ярких цветастых юбках, выбегаете из ваших хижин в Кефалонии и Итаке и машете рукой, радостными возгласами приветствуя наш корабль? А вы, рыбаки, для чего встаете в своих двухвесельных лодках под залатанным парусом и, прикрыв от солнца глаза, смотрите на нас как на видение? Думаете — это плывет освободитель? Нет! И не к вам он приплыл, а прибыл с визитом к тому, кто разрушил ваши дворцы и храмы, кто поверг вас в нищету и рабство! Вы вот поджидаете чужие корабли, а в моей земле, — граф Турн писал мне об этом, — точно так же дожидались ландскнехтов Мансфельда и венгерскую конницу Габора Бетлена. Ландскнехты разбежались, а венгерские драгуны грабили и убивали, а потом убрались на зимовку в свои лагеря. Валахи{145} в горах и ганаки в Хропыни надеялись на помощь ландскнехтов Мансфельда, венгров, турок и татар, верили, что они помогут им защитить то, что не удалось защитить мне. Но я пойду и прикончу дракона, который измывается над праведными, ибо я — Георгий, а под знаменем сего святого рыцаря плывет этот корабль, несущий его имя!
Так бредил он и грозился в разговорах с адмиралом, капитаном, рулевым и матросами.
Когда же берега Турции остались позади и корабль по темно-зеленым водам зимней Адриатики взял курс на Венецию, сэр Браун пригласил офицеров фрегата «Святой Георгий» на званый ужин. Стол накрыли на корме в кают-компании. Был там и Джон. Они ели и пили на прощание с Иржи и за счастливое прибытие в Венецию, где собирались пришвартоваться завтра утром и до троицы оставаться гостями Венецианской синьории. Все хвалили новый корабль, который без труда преодолел трудный путь.
Когда же трапеза окончилась, сэр Браун встал и произнес речь в честь молодого рыцаря, уходящего в бой за свою землю, куда он может вернуться только с мечом в руках. И попросил адмирал рыцаря Георгия взять в правую руку обнаженную шпагу, а в левую — кубок с вином. Когда это было исполнено, он предложил Иржику выпить кубок до дна и поцеловать эфес шпаги. Все присутствовавшие провозгласили рыцарю славу.
— А теперь извольте передать шпагу мне! — обратился адмирал к Иржику.
И вслед за ним осушил кубок до дна и поцеловал шпагу Иржика. То же сделали и все остальные.
Это был рыцарский обряд.
22
Иржик сразу заметил на молу графа Турна. Закончилась первая часть торжественной церемонии встречи. Отгремели венецианские пушки с военных галер, выстроившихся полукругом между островом Сан-Джорджио и морской таможней. Развеялись тучи едкого дыма на мраморной набережной. В предполуденном солнце розовели белоснежные кружева Дворца дожей и золотились белые флаги. Отгремел последний залп из форта. В ответ рявкнули пушки «Святого Георгия». Голоса их походили на рев голодных львят.
И последнее действо походило на церемонию в стамбульской гавани, только вместо капудан-паши адмирала сэра Брауна приветствовал дож в пурпурной накидке и княжеской шапке на длинных волосах. У дожа было смуглое лицо и усталые глаза, грустные, даже когда он улыбался.
Сэр Браун и его офицеры переправились с фрегата на «Букентавре», искрящейся золотом гондоле дожа. На пристани они расцеловались с дожем. Затем принимали поклоны от сенаторов, одеяния которых напоминали римские тоги, а также от их разодетых в шелка супруг в жемчугах и драгоценных каменьях. Их встречали адмиралы военного флота, генералы и полковники сухопутных войск. Им кричали «ура» купцы, менялы, судовладельцы, ювелиры и стекольных дел мастера. Осенял крестным знамением венецианский архиепископ, во главе свиты кардиналов и священников. Приветственно разносились серебряные голоса труб, и у собора Сан-Марко звучал хор певчих. Трезвонили колокола на площади Сан-Марко, на острове Сан-Джорджио, на соборах Святой Марии и Христа Спасителя, на всех храмах этого города, многочисленным святыням которого завидовал сам Рим. Сотни разукрашенных гондол сновали по водам канала Сан-Марко, Гвидечи и по Большому каналу, но больше всего их собралось в море, окружив «Святого Георгия». Фрегат был похож на дельфина, вокруг которого носятся встревоженные птицы.