Вера эта жила в моравском крае и тогда, когда Хропынью владели земаны из других родов.
А хлеб в нашем ганацком крае вкуснее вкусного и поля пшеницы, ячменя и ржи разливаются у нас, как золотое море, посреди которого возвышается видная отовсюду гора святого Гостына.
При императоре Рудольфе Втором сидел на Хропыни пан Вилим Пражма из Билкова и на Биловце. Был у него замок и двор, мельница, городок и застава, деревни Заржице и Бокорж с хутором, Влкони, Бржест и Жалковице. Но не было у пана Вилима не только что детей, но даже и жены. Слишком долго воевал он в Туретчине и привык там обходиться на турецкий манер чем-то вроде гарема. Так что ни одна подруга надолго у него не приживалась. Выгонял он их скопом и поодиночке, а себе набирал новых без разбору — хорошеньких и уродин, какие подвернутся. Только одна, последняя, застряла у него и в доме и в сердце. Звали ее Маржи, а была она простой служанкой родом из Жалковиц.
Эта Маржи любила пана Вилима — не то что ее предшественницы. Не позволяла ему пьянствовать и проматывать поместья, как когда-то та самая королева своему супругу, заступалась за крестьян, стонавших от непосильного ярма, заставляла его платить, если приходилось крестьянам мять для барина коноплю, чесать хмель и справлять извозную службу далее, чем га милю. Еще настояла она, чтоб на пасху пан Вилим не взимал с каждого двора в городке свиной окорок, курицу и восемь яиц, потому как и без того каждый праздник бывало ему худо от обжорства. А на святого Мартина, мол, хватит с него и пяти гусей из собственного птичника. И еще приглядывала Маржи, чтоб не зарился он на сиротские деньги, к чему тот давно уж пристрастился самым безбожным образом.
А пан Вилим сегодня Маржи слушает, а назавтра за такие же речи изобьет кулаками и палкой добавит, хоть и чувствовал к ней сильную любовь.
Ну а больше всего доставалось ей, когда был пан Вилим во хмелю.
И случилось так, что в июле лета 1602 — было это, когда полоумный император Рудольф Второй в тоске по своей умершей в Испании матушке принялся за упокой ее души изгонять отовсюду пикартов{44} и кальвинистов, — пришла Маржи к пану Вилиму, а тот как раз уже принял внутрь бочонок из нынешнего урожая, и сказала ему, что сегодня пришло ей время рожать.
А пан Вилим, хоть и любил ее всей душой, взял да ни с того ни с сего кликнул легавых и на Маржи их натравил. Едва успела она выбежать во двор, потом за ворота и скрыться в полях. Там, за ручьем, у ячменного поля, «маркграфского» — так прозвали его у нас из-за пани королевы-маркграфини, которая в давние времена укрывалась там с новорожденным младенцем Ячменьком, — псы потеряли ее след. Налетела тут со склонов гор страшная буря, два раза подряд расщепила липу на подворье замка, и родила тогда Маржи в ячменном поле сыночка. Зубами перекусила пуповину, успела перевязать пупок новорожденного мокрым стеблем, но сама истекла кровью.
Лишь наутро услыхал пастух плач ребенка. Среди полегшего во время грозы ячменя отыскал он младенца и принес его в хлев.
В полдень пан Вилим выспался и стал звать Маржи. Ему сказали, что лежит она неживая средь ячменного поля, а ребенок жив и сейчас в хлеву. Пошел он поглядеть на ребенка.
Взял меня на руки — я и был тот ребенок — и заплакал. Потом велел разыскать по деревням молодую мать, чтобы кормила меня грудью. Такая нашлась. Похоронить Маржи он приказал в часовне замка со всеми подобающими почестями. Хропыньский проповедник произнес длинную надгробную речь. Когда тело Маржи в белом гробу опускали в склеп, хор учеников пел латинские псалмы.
Надо заметить, что в ту пору в главном крыле хропыньского замка была школа чешских братьев{45} для дворянских и мещанских детей, и обучали там не только наукам, но и пению, танцам, а также хорошим манерам, откуда и пошла поговорка: «Ты в Хропынь спеши-ка лучше, там манерам всех научат».
Я рос быстро, не по дням, а по часам, и ходил в эту знаменитую школу.
С ранних лет ездил верхом и обучался фехтованию. Отец во мне души не чаял. И крестьянам своим стал он вроде отца родного, перестал пьянствовать и сделался рачительным хозяином. Одно его мучило — сделать так, чтобы не смотрели на меня как на незаконнорожденного. Наконец дошел он до королевской канцелярии, за крупную мзду добился признания меня законным сыном, и я получил имя Пражма. Он стал совсем другим человеком! Это тень покойной Маржи направляла его.
Меня иначе как Ячменек не называют, и мне это вовсе не обидно, потому что напоминает старинную легенду о моравском короле. Ведь в моей истории все было точь-в-точь как в нашей ганацкой легенде о Ячменьке.