В Новом Месте, в трактире «У пруда» толковали, будто отныне беднякам совсем худо придется. У этих кальвинистов, мол, милость божья — деньги, а богачи для них что богоизбранники:
— Яна Жижку{49} бы на них да монаха Желивского{50}! И из окон всех повыбрасывать! Тут недавно одни паны других в окна кидали{51}, правда, те все норовили упасть на мягкое. Мы бы ловчее их пристроили — прямо на копья!
Отголоски тех речей из занесенной снегом Праги доносились и до челядинских в Граде. Иржик про то королеве не сказывал. Но на первый же день рождества, ближе к обеду, сказал, что недоумевает народ, почему это король с королевой провели сочельник не в тишине и смирении, а пригласили к ужину прибывшее из Кошиц от Габриэля Бетлена новое посольство, с которым съели, по немецкому обычаю, невпроворот свинины, а по английскому — индюка, да еще пять жбанов вина выпили, что уж вовсе не пристало в такой святой вечер.
Леди Бесси только усмехнулась, а потом сказала:
— Я рада, когда Фредерик бывает весел. Не может же он вечно пребывать в меланхолии, подобно венецианскому купцу{52}!
Но Иржик-то знал, что в сочельник король вовсе не был в меланхолии.
Когда после девяти часов королева с фрейлинами отправились в свои спальни, что тоже было против обычая, ведь в такую ночь люди бодрствуют и даже выходят из дома к полночному богослужению, — король с обоими послами и с графом Турном, покинувшим по случаю праздника войско, принялись попивать то вино, то пиво. Дошло даже до шуток по поводу беременности королевы.
— Ее величество скрывает свое положение весьма искусно, — говорил Ладислав Борнемиса, старший из трансильванских послов, — однако наметанный глаз обмануть трудно.
— Что и говорить, — отвечал король, — с первенцем было и того хуже. Она так долго тянула с признанием, что английская повитуха, которую послал из Лондона тесть Яков, опоздала и приехала со своими десятью помощницами в Гейдельберг, когда нашему Хайни было уже семь дней. За три дня до родов Бесси ответила господину де Сен-Катрин, который по просьбе французской королевы приехал навестить ее: «Если у вас в Париже полагают, что я в тягости, то и мне придется в это поверить!»
Гости смеялись и возглашали здравицы в честь будущего королевского отпрыска, который, по словам младшего пана Борнемисы, Павла, был коронован уже в материнском чреве.
Все так развеселились, что, когда в полночь в Меншем Месте и с противоположного берега реки зазвонили в колокола, а на горе святого Вавржинца грохнул залп из мортир, они даже не подошли к окну, хотя Иржик, который прислуживал им за столом, торжественно провозгласил по древнему обычаю:
— Родился Иисус Христос!
Король просто не расслышал тех праведных слов и поднял кубок за здравие князя Габриэля Бетлена. Оба Борнемисы встали и по-мадьярски провозгласили славу своему государю. Глаза их при этом странно блестели: они ведь прекрасно знали и про другое посольство князя во главе с графом Форгачем{53}, которое направилось к Фердинанду для ведения в императорском дворце переговоров касательно перемирия и, само собой, денег.
Допив кубки, гости отправились в отведенные им покои.
За столом остались разгулявшийся Фридрих и толстоносый, с налитым багровой краской лицом, шумливый Генрих Матес, голос которого воскрешал в памяти трубные звуки вступающих фанфар. Так было и на сей раз:
— Этим легко говорить! Чего им стоит отойти в трансильванские леса, а то и вообще податься к турецкому султану! Нам бы тоже не мешало вести баталии подальше от своих рубежей, не то неприятель полезет сюда со всех сторон, оглянуться не успеешь — а он уже в Праге! Бетлену нужны от нас деньги, а у нас своим солдатам жалованье не плачено, как бы они, того и гляди, сами себя на довольствие не поставили разбойным делом. Пора бы уж милостивому государю, тестю вашему лондонскому, перестать раздумывать, стоит ли нам помогать, да и королю датскому и шведу тоже не худо бы о нас вспомнить. И нидерландцы, те, что съехались сейчас в Гаагу на свою ассамблею, могли бы позаботиться об укреплении святой веры в чешских землях.