А вон там старый пруд! Над ним взлетают чайки-рыбачки, их сотни, больше, чем на море! На этот пруд я любовался, сидя в классе за партой, не слушая пана учителя. Смотрел я на этот пруд, на чаек…
Я дома.
Скоро рассветет.
Можно было бы подняться и смотреть, как восходит солнце.
Но колосья все в росе, а роса блестит в траве и в паутине.
Не буду я вставать. Лучше посмотрю вверх, на небо. Оно светло-голубое, почти серое, и плывет по нему одно-единственное облако с розовыми краями.
Иржи опустил голову в траву. Его рубашка стала мокрой от росы. Трава высокая, некошеная, и черная горихвостка ударилась о его лицо. Звенят синие колокольчики, стрекочет кузнечик.
Кто-то напевает колыбельную. Какой милый, милый голос…
— Березка, не уходи!
«Не уйду», — говорит Березка.
«Она научилась говорить, как в сказке…» — подумал Иржи. И снова запел такой милый голос:
2
Некая Пекаржова вышла нажать травы. На Маркрабины. Была она бабка не старая, державшаяся прямо, высокая и костлявая. Под утро доняла ее бессонница, вот она и встала, перекрестившись, ополоснула у колодца лицо, морщинистое, но теперь порозовевшее, и, как была босая, отправилась в путь. Шла она и сетовала на тяжкую жизнь, черт бы побрал все войны, и скорей бы уж упокоиться на том свете. Уж более двадцати лет идет здесь война; перебывали тут войска Мансфельда, и датчане, и польские казаки, и Валленштейн, да еще итальянцы — сперва тащили только кур да гусей, а потом и свиньи, коровы и кони пошли в ход, а к тому еще епископские разъезды из Кромержижа, а от них и подавно добра не жди, только и знают реквизировать, и уж сам господь бог устал на все это смотреть. Вот комету наслал, и молния спалила тополь на Рокоске у Бродка, но мне-то что за дело до Бродка? Это ведь далеко, аж у самого Пршерова, но сказывают, будто Оломоуц тоже сгорел, а теперь, мол, наш черед, захлестнет нас огненной водой, и все мы заживо сгорим в этом пекле…
Так и дошла до липы Пекаржова Кристина — вот какое звучное имя, точно у шведской королевы, было у костлявой бабки, но назвали ее не в честь королевы, боже сохрани, она ведь много раньше родилась, — дошла она до липы, грустно поглядела на нее, — как же хватило липу молнией, и пришлось ее опоясать ржавым обручем, а ведь цветет, да как пахнет, и пчелки на ней роятся. Липа-то насмотрелась всякого за всю жизнь! Как и бабка Кристина.
И все ведь это — только начало. «Конец будет хуже начала», — говорил пан проповедник Петр Маркварт, которого Дитрихштейн велел выгнать из городка.
Припожаловал к нам Шведа. Малых детей поедает, так господин управляющий Ганнес из замка сказывал. Сам-то он, пан управляющий, с утра до вечера колбасу знай лопает! Что б ему пушкарь сноп горящей соломы в глотку запихал! Пес проклятый наш пан управляющий, вот кто он!
Ишь ты, кобылка пасется, серая в яблоках! Откуда она взялась? Не здешняя кобылка-то. И седло на ней, седло-то какое красивое, а при нем сумка с пистолетом, гляди-ка. Что ж тут кобылка делает?
Ох ты, мать честная, чуть не споткнулась об него. Спит на меже длинноволосый солдатик. Золотоголовый, под носом усики, красавчик! И в одной рубашке. А рубашка-то дорогая! А сапоги? Скорей полусапожки желтые, голенища завернутые, а шпоры серебряные! Старухе, как я, впору глаза протереть, не снится ли мне все это?
Нет, не снится, красавчик солдатик храпит, а на груди у него, на рубашке звезда золотая.
Пресвятая дева Мария, да ведь это Ячменек!
Но бабка Кристина не всплеснула руками и не завопила, чтоб не разбудить Ячменька.
Она только посмотрела пристально, но так, чтобы на него не упала ее тень, перекрестила издали и на цыпочках убежала. Что ж она, испугалась короля Ячменька? Ничуть не испугалась. Ганацкие женщины не из пугливых.
Поспешила она к пану старосте в городок, под замком, на дороге в Заржичи, прямо через луг.
Пан староста спросил:
— Ты что так запыхалась, Кристина?
А Кристина как закричит:
— Вот и пришел к нам король Ячменек! — И плюхнулась на землю, прямо в пыль, рядом с навозной кучей, чтобы передохнуть.
— Ну, говори, — приказал пан староста.
— Своими глазами видела я его на Маркрабинах, у ячменя. Он в одной рубашке, на груди звезда золотая. Спит, будто дите малое.
— Так ты его сама видела?