Тот раз наездница до того мне понравилась, что я охотнее всего поехал бы за ней и никогда бы уже с ней не разлучался. Господин де Невер громко хохотал и назвал меня ухажером за собственной женой.
Теперь мне снились сны о Бланке. В самом длинном я видел, как она сходит с коня, а я подставляю ладонь под ее маленькую туфлю.
Потом настал день, когда мой отец приказал, чтобы нас с Бланкой доставили в Люксембург. Но ехали мы порознь. Нам было по четырнадцать лет. Она была робкой девочкой, а я — диким мальчишкой с преждевременно пробившимися усами. В Люксембурге наше воспитание было доверено трирскому архиепископу Балдуину{272}. На самом же деле никто о нас не заботился. Мы жили в разных частях замка и виделись только во время ужина, за которым председательствовала старенькая тетушка Балдуина, люксембургская прародительница швабской крови. Мне из Чехии прислали моего бывшего пажа Зденека. Теперь он называл себя рыцарь Зденек Рулик. И он любил меня по-прежнему. Я был счастлив и на какое-то время забыл про Бланку. Я был поглощен Зденеком. Но говорить нам приходилось по-немецки, потому что по-чешски я разучился. Когда он рассказал мне, что Блаженка после моего отъезда долго плакала, я выслушал сие сообщение без сердечного трепета.
В конце концов я свою жену, с ее согласия, умыкнул из Люксембурга в замок Дурбуи. Зденек мне помогал. Он признавал мое священное право. Архиепископ Балдуин был осведомлен о моем поступке курьером, тотчас отправленным к нему в Трир. Волей-неволей ему пришлось одобрить случившееся и разрешить нам, Бланке и мне, с того дня быть вместе днем и ночью.
Дурбуи — богатый замок. В окрестных садах растут огромные развесистые липы и кусты глога. Среди колючек устроили свои гнезда соловьи. Они пели всю ночь напролет, и сердце мое было преисполнено счастья. Ночь несла в себе волшебство. Бланка называла меня Тристаном, а я ее — Изольдой.
Но корабли с черными парусами уже показались на горизонте. Подходила минута прощанья.
Останься я тогда с Бланкой, я не был бы, наверно, сейчас императором. Она слишком любила меня и не отпускала от себя. Стоило мне открыть книгу, как она подходила, и я должен был с нею говорить. Стоило мне взяться за перо, как она отнимала его, и я должен был рассказывать ей о книгах, которые не мог прочитать. Она не пускала меня на охоту, а турниры презирала, говоря, что это карнавальная имитация войны и потому они смешны. Я удивляюсь, как такая светлая голова не могла понять, что у меня есть обязанности. Женщина, которой предстояло стать королевой, была всего лишь нежной возлюбленной.
Отец настойчиво призывал меня в Италию. И я оставил Изольду на долгие три года. Через хмурый Метц и благовонную Лозанну я спустился по приветливой долине Роны к синему-синему морю и дальше по его теплому побережью добрался до итальянских владений люксембургского дома.
Жизнь моя в Италии была столь разнообразна, что мне было некогда вспоминать о том, что где-то на свете есть город Люксембург, а в нем белокурая бледная девушка, которая с благословения самого папы стала мне в мои семь лет законной супругой, а несколько месяцев назад — моей женой. Писем мы друг другу не писали.
После бурной и полной опасностей жизни в Италии я вернулся в Прагу, будучи уже маркграфом Моравским. Вскоре после того, в июне 1334 года, французское посольство доставило мне в Прагу мою жену. Маркграфиня Бланка вступила в пражский Град, который тогда напоминал руины. Пражское духовенство, сопровождаемое народом, вышло встречать ее к воротам города. Она приехала и была так же мила и тиха и так же разумна и белокура и бледнолица, как всегда. Глаза ее впились в мои долгим, тоскующим взглядом. Она была одета в прекрасное пурпурное платье, да и все посольство было разодето с невиданной роскошью. Пражане не могли надивиться на все это золото, парчу и кружева, на узкие штанины мужчин и вуали дам. С той поры в Праге начали одеваться по парижской моде.
С Бланкой прибыл и мой старый знакомец Ланселот из Невера. Он тут же влюбился в трех дам моего двора и в одну трактирщицу на том берегу Влтавы. Бланка на другой же день образовала в Граде свой собственный двор по парижскому образцу. И при этом дворе мне была уготована роль Тристана, который служит Изольде. Целый месяц длились без перерыва эти любовные игры. Град шумел как молодое вино. Вид из окон напоминал Бланке море. Больше всего ей нравились леса на горизонте. Она говорила, что они как далекие острова. Она была счастлива. Все ее любили, всем она была мила, никто о ней не молвил худого слова. Я же целые дни сидел у ее ног, и мы любили друг друга, как рыцари и их дамы в «Романе о розе»{273}. Бланка ездила верхом на лошади, что нашим не нравилось. Но больше всего им не нравилась стая чужаков, занявших лучшие покои дворца, по воскресеньям громко читавших мессу на непонятном языке у святого Вита, а по ночам пьянствовавших в городе, распевая иноземные песни. Народ зароптал.