Тогда я понял, что людей, довольных жизнью, на свете нет, и в соответствии с этим знанием стал действовать…
Однако я забыл про цирюльника Лукаша и его Анежку с мельницы.
Цирюльник есть цирюльник. Ремесло это в высшей степени веселое и требующее велеречивости. Цирюльник честным трудом зарабатывает свой медный грош, он бреет бороды, стрижет волосы, лечит и перевязывает, стоит у бочки, в которой вы моетесь, и прикладывает вам к голове мокрое полотенце, от которого идет дым, как от курящейся жертвы. Потом он вас заворачивает в белоснежный балахон, улыбаясь вам приветливо, и не смотрит, хороши вы собой, как князь Бржетислав, или страшны как смертный грех. Цирюльник есть цирюльник. Но мельникова Анежка очень его любила. Ей было все равно, что он без денег, а попить-поесть любит как богатый.
— Ничего, он еще деньгами разживется! — говорила она себе.
Не пугало ее и то, что Лукаш любил посидеть в корчме и выпить.
— Ежели б он был рудокопом, то пил бы еще больше, — говорила она.
Когда над ней подтрунивали, что ее милый бреет тупой бритвой, она отвечала, что зато у него острый язык. А когда ее однажды спросили, правда ли, что он и ей пускает кровь, она сказала как отрезала: зато у тебя, ты, бледная немочь, крови не дорежешься!
Анежка любила Лукаша, но ее тетушка Альжбета, которая вместо несовершеннолетней сироты заправляла мельницей, не обращала внимания на Анежкины речи и не разрешала ей водиться с Лукашем. Приходилось прелестной Анежке и находчивому Лукашу пускаться на разные хитрости. Сначала Лукаш спрятался за мельничным колесом и Анежка пришла к нему туда. Потом Анежка залезла на дерево в саду и Лукаш обнимал ее там. Третий раз Лукаш прохаживался в темноте перед мельницей, а в четвертый Анежка в сумерках за мельницей. Один раз Анежка стояла в костеле за столбом, а другой раз Лукаш под хорами. А еще бывало, что Анежка все воскресное утро прогуливалась, разодевшись, по лавке, что ведет к амбару через боковое русло мельничного ручья, а потом, опять же, Лукаш проплывал победоносно в лодочке мимо мельницы, поднимая веслами крутую волну. А под конец они вообще сидели вдвоем в Анежкиной светелке. Это было, когда пани Альжбета ходила на проповедь к каноникам у святого Ильи. Они там проповедовали с кафедры. Я предпочитал говорить от алтаря. Ей больше нравились духовные речи с высоты. Она думала, что такие слова падают прямо с неба.
Но ко мне она все-таки пришла. И с плачем поведала, что ее Анежка, это кроткое дитя, это милое созданье, доверенное ей покойником братом, чтобы она ее вырастила и выпестовала и в один прекрасный день выдала замуж за честного мельника, ходит на свиданки к распаренному в вечно склабящемуся брадобрею, стыдно подумать, и даже вчера поздно вечером не было ее дома, и когда она, Альжбета, позапирала все двери и стала ждать, так эта бесстыдница влезла в дом через окно и при этом зажала юбку между ног, чтобы удобнее лезть было. И что она ни за что не позволит и скорее этими своими натруженными мозолистыми руками ее удушит, нежели даст согласие на то, чтобы подлый цирюльник испортил ее прекрасную родственницу, которая ей дороже собственной дочери.
«Господи боже, — сказал я себе, — что мне делать?»
Я спросил у тетки, не поговорить ли мне с девушкой. Она стала передо мной на колени и пообещала заказать десять обеден: за своего покойника брата, за его покойницу жену, за его и ее родителей, за короля Яна Люксембургского, который когда-то на их мельнице выпил стакан молока и похлопал отца-батюшку по плечу, за его обеих жен и еще за кое-кого, если я смогу сломить упрямство Анежки, которая не поддается ни на какие уговоры и знай твердит свое: что от Лукаша она не отступится и лучше утопится в реке Влтаве, которая и так течет здесь лишь для того, чтобы унести на волнах ее белое тело далеко-далеко…
— И при этом так плачет, что сердце разрывается, но я разрешить не могу, и не разрешаю, и на брак своей Анежки с этим брадобреем согласия не дам, и с тем дойду хоть до папы и до пана архиепископа!
Я успокоил бедную женщину и пообещал усовестить Анежку.
Анежке я сказал в церкви, чтобы пришла ко мне на двор, это рядом, мне надо кое о чем с ней поговорить. Она пришла, настороженная, приготовившаяся, чувствуя, о чем будет речь. Я стал ее увещевать. Что, мол, надо послушаться тетушку и уйти от греха, что любовь, проклятая родителями, счастья не приносит, а тетушка тут у нее вместо родителей, а тем самым и на месте божием. И пусть она мне пообещает отступиться от цирюльника.