— От императорских и от наших, — заметила королева. — Но сердца их с нами?
— Их сердца с протестантской верой, но никоим образом не с господами-протестантами. Эти господа послали к крестьянам депутацию с обещанием выполнить первую их просьбу и третью. А насчет второй, дескать, должен решать сейм. Крестьяне поверили обещаниям, и голод разогнал их по домам.
— Что же, этим все и кончилось?
— Похоже, так. Покамест.
— Ты как думаешь, Ячменек, выиграли бы мы войну, будь с нами четвертое сословие?
— Возвратились бы времена Жижки!
Подойдя к Иржику, она поцеловала его в губы.
Иржика затрясло.
Королева рассмеялась, совсем как в тот раз в Вальдсасе, когда бросила ему платок, чтобы он перевязал ей ушибленное колено.
Июньское солнце золотило залу. Мистер Грин в золотой клетке позвякивал цепочкой и что-то бормотал.
Елизавета сказала серьезным голосом:
— Посмотри на меня внимательно и запомни, какой я была, когда носила в лоне твоего сына.
Взяв Иржика за руку, она приложила его ладонь к своему животу. Сказала:
— Можешь поцеловать меня, — и стала перебирать его локоны, как когда-то после торжественной аудиенции в вальдсасском монастыре.
— Не могу больше видеть твоих страданий, — призналась королева под его поцелуями. — Не то ты взбунтуешься, как крестьяне под Табором.
Мистер Грин в клетке выражал свою ревность хлопаньем крыльев.
Второй раз королева и паж оказались в объятиях при ярком свете дня.
16
Они обнимались беспрестанно и повсюду.
Для любви всегда находилось и время и место.
— Всему виной ты, Ячменек, а не я! — говорила королева, загадочно улыбаясь. — У русалок холодная кровь. Успокойся, не береди свою совесть, никого я не предаю. Любовь Фридриха не принесла мне счастья, но ведь и с тобой я тоже несчастлива.
— Но ты же… — Ячменек хотел сказать, что это она соблазнила его, и запнулся. Однако Бесси поняла:
— Русалки всегда соблазняют. На то они и русалки.
И ему пришла на память красавица в чешуе над прилавком аптекаря в Кромержиже.
Они скакали рядом по безлюдной белогорской равнине. Ярко светило июньское солнце. За деревней Гостивице кони вошли в созревающий ячмень. Он наливался и темнел, а в небе исходили песнями жаворонки. Иржик соскочил с коня и подал королеве букет клевера и васильков, который она положила перед собой на седло.
— Любовь царствует везде, ей подвластны и цветы, и бабочки, и всякая козявка, — сказала королева, — в ваших краях любовь не таится и не страшится божьего гнева, как у нас на островах. И в этой откровенности ее целомудрие. Ведь ты тоже непорочен, Ячменек!
— Я родился в поле!
— Потому-то я так тебя люблю и еще всех тех, кто родился здесь и живет среди полей. До приезда сюда меня пугали чешскими лесами. Но покамест эти леса ко мне приветливы и великодушны, как и вся ваша земля. Меня пугали вашим народом, но я его не боюсь. Может, потому, что не боюсь тебя и твоих обветренных больших рук.
Они ехали по пыльной дороге. Мимо деревенских домишек с соломенными крышами, похожих на воробьиные гнезда. Из хат с криками выбегали полуголые загорелые дети и, оробев, умолкали, испуганно провожая взглядом благородную даму на коне. Пастушата, приглядывая за гусями, сидели на цветущих межах, плели венки из клевера и ромашек. Женщины стирали в пруду белье, разложив его на камнях и колотя вальками. Они напевали за работой и на всадницу с ее спутником даже не оглянулись.
— Ваша земля словно создана для мира, — заметила королева.
— Но ее никак не оставят в покое, — возразил Ячменек.
Будто подтверждая его слова, издалека донесся звук выстрела.
Королева прислушалась и ударила шпорами коня.
Они поскакали к Унгошти, откуда прозвучал выстрел. Еще не доехав до городка, они увидели над крышами домов дым. Не пожар ли? А со стороны городка, поднимая клубы пыли, под мерное бряцание железа приближалась по дороге серая толпа.
Толпа росла на глазах, в такт шагам слышалось пение и громкие возгласы. Над головами щетинились копья.
— На Прагу! На Прагу! — восклицал юноша в шлеме. Он сидел верхом на гнедом мерине, размахивая старинным мечом, и обликом своим походил на архангела со святого образа.
— На Прагу! На Прагу! — вторила ему толпа и гудела, гремела, лязгала и ревела, как совсем недавно народ на Погоржельце, встречавший нового короля от имени четвертого сословия. Судя по лицам и одежде, это были ремесленники с единственной унгоштьской улицы и посадский люд, чьи поля теснил город. Одеты они были в полотняные рубахи и короткие кожаные порты, в дырявой обувке на крепких загорелых ногах. Но почти у всех на головах красовались старые шлемы, как у того архангела, что ехал впереди. На плечах они несли цепы, била которых сплошь были утыканы гвоздями. Некоторые тащили длинные мушкеты. Все были с бритыми лицами, словно хотели показать, что четвертому сословию незачем прятать лицо. А вот волосы на головах были у них длинные, по самые плечи.