В зале второго этажа были настежь распахнуты окна, и все же стояла нестерпимая духота, не спасало и благовоние недавно сожженной ландышевой бумаги. Хотя с лампы и расписного буфета свисали клейкие бумажные ленты, мухи роились над столами. Варя выпила чашку чаю. По прошлогодней встрече она знала, что в тридцативерстном пути до Кутнова предстоит еще не одна остановка. И отец будет так же просительно глядеть на нее. Какая-то у него прямо болезнь останавливаться во всех богатых домах. Что поделаешь! Не ссориться же с родителем после года разлуки.
Дормидонт Савельевич завел граммофон, поставил пластинку с юмористическим рассказом о том, как бабушка сжевала в поезде проездной билет. Отец и Дормидонт Савельевич заливались смехом. Вдоволь похохотав, трактирщик подкрутил пружину, и снова сиплый голос ревизора будил старуху, заснувшую в поезде…
Варя с облегчением вздохнула, когда отец, шумно отодвинув стул, перекрестился на икону и пошел запрягать.
Провожала Варю вся семья трактирщика: сам хозяин, жена и дочь. Лето стояло жаркое, не дождливое. Проедет ли телега, подует ли ветерок, и по дороге пыль столбом. Дормидонт Савельевич что-то шепнул своей дочери, та исчезла на жилой половине трактира и вскоре выскочила с простыней, которой укутала Варю.
Коляска на резиновом ходу не громыхала, как крестьянские телеги, но по плохой дороге и в ней ехать не большое удовольствие. На колдобинах Варю мотало из стороны в сторону. Емельян Фомич бранил кобылу: «Ослепла, дура! Что бы обойти, — нет, тянет, словно там калачи положены». Варе хотелось побыстрее выехать из города, но отец петлял из улицы в улицу: пускай побольше именитых людей увидят его с дочкой.
Верстах в пяти от уездного города привольно раскинулись посады села Малый полустанок. Лет пятьдесят назад в этих местах пролегал почтовый тракт. В селе меняли лошадей, с той поры странное название и осталось за селением.
Когда коляска поднялась на кособокий, в оползнях холм, где в зарослях крапивы и веселого иван-чая темнели развалины барского дома, перед Варей открылся вид на Малый полустанок. От добротных хозяйственных пристроек сбегали к реке низкорослые яблони, избы победнее таились в овраге за погостом.
Варя смирилась с мыслью, что и в Малом полустанке придется почаевничать. Прошлым летом местный богатей Грошкин так напотчевал ее отца, что от него за версту несло сивухой. Но нынче не к Грошкину тянуло Емельяна Фомича. У того дела пошатнулись: зять отсудил маслобойный завод, а мороз выхолодил яблони. На весенней ярмарке земский начальник не подал Грошкину руки.
Подъезжая к селу, Емельян Фомич раздумывал, как сподручнее объехать усадьбу разорившегося купца. В Малом полустанке есть люди и побогаче, вот хотя бы Опенкин. Старик с размахом. По весне десяток барашков подарил молодой цыганке. А за что? Хорошо погадала. Цыганка словно в воду глядела: Опенкин неожиданно получил наследство — триста десятин мачтового леса на Псковщине.
Дом Опенкина стоял у развилки дорог, мрачный, на позеленевшем фундаменте из дикого камня. Нежилой вид придавали ему окна в нижнем этаже, прикрытые тяжелыми ставнями. В цокольной части находился магазин; в нем можно было купить костюм, шнурки, банку гуталина, круг копченой колбасы, голову сахара и медицинскую пипетку. Лишь только коляска поравнялась с домом Опенкина, Емельян Фомич молодцевато спрыгнул и принялся подтягивать хомут. Громкие жалобы на худую супонь, очевидно, услышали в доме. Во втором этаже распахнулось окно, как в расписной раме показался старик. По одутловатому лицу, редкой бородке, голове, подстриженной под скобку, Варя догадалась, что перед ней хозяин и благодетель Малого полустанка. Опенкин был в сатиновой синей рубашке, табачного цвета жилете, на животе, выгнутом коромыслом, повисла массивная золотая цепочка.
— Питерку везешь? — спросил Опенкин. — Насовсем или на побывку?
— Погостить, — отозвался Емельян Фомич, каблуком стягивая клешни хомута. — Всю зиму учительствовала, готовила сынка петербургского первой гильдии купца Гаврилова. Они-с, уезжая на Рижское взморье, желали увезти и Варвару Емельяновну. Едва отбилась. Шибко соскучилась по родным местам.
Намек, что Варя вхожа в дом Гаврилова, хорошо известного в купеческом мире, оказал магическое действие на негостеприимного Опенкина. Он как будто провалился в комнату, а спустя несколько секунд снова появился у окна, успев надеть пиджак: