Дамдину ничего не оставалось, как подчиняться ей. Иногда он и впрямь начинал верить, что они когда-то поженятся, и даже беспокоился, как бы она не вышла замуж за другого.
Сейчас же совсем другое дело. Дамдин старался забыть все, что было связано с ней, считая себя недостойным ее. Он никак не может представить себя рядом с этой образованной, в его понимании, красавицей. «Ну зачем человеку взрослеть? Оставаться бы все время ребенком, тогда и счастье никогда не покидало бы тебя», — думал Дамдин.
Караванщики преодолели уже много холмов и возвышенностей. Улдзийма, видимо утомившись, крикнула:
— Дамдин! Ты не хочешь чая? Выпей-ка холодненького!
— Да-да!.. — согласился тот, но потом вдруг отрезал: — Нет, я, пожалуй, повременю…
— Какой же ты все-таки черствый, Дамдин, — бросила она и замолчала.
Улдзийму мучила жажда, и ей очень хотелось, чтобы Дамдин составил ей компанию, но тот отказался. Этого она не ожидала.
Остановив верблюда, она достала флягу из стеганого войлочного мешочка, подвешенного к переднему горбу верблюда, и стала пить холодный чай. До чего же приятно. Она готова была опорожнить всю флягу, но усталость тотчас как будто рукой сняло, и в глазах девушки снова появился блеск. Верблюд тронулся. Дороге, казалось Улдзийме, никогда не будет конца. Каждый раз, поднимаясь на какой-нибудь холм, она пристально вглядывалась вперед в надежде наконец-то увидеть город, но его и в помине не было. Не меньше Улдзиймы мечтал об этом и Дамдин. «По сравнению с городом доехать до аймака — сущий пустяк. Значит, верно говорят, что до города очень далеко», — думал он.
До полудня они преодолели долину, густо заросшую кустарником. Теперь надо было подниматься на гору Адацаг. Здесь-то их и нагнали Цокзол с Жамьяном. Они частенько отставали от каравана, заезжая в близлежащие айлы, чтобы попить кумыса. Они сразу же подъехали к Дамдину и стали помогать подгонять овец, которые сгрудились и не хотели идти.
— Наверное, тебя жажда замучила, — сказал Цокзол и добавил: — Сейчас устроим привал.
Жамьян же подъехал к Улдзийме и, протягивая ей арул, сказал:
— Пить очень хочется? Возьми, доченька! Говорят, он при жаре хорошо помогает…
Дамдину было неприятно слушать елейный, какой-то приторный голос Жамьяна, и он отвернулся.
Привала ждали все, но, пожалуй, больше всех Дамдин. Ему даже чая не хотелось: лишь бы остановиться, побыстрее соорудить себе что-нибудь вроде навеса и лечь в тени поспать.
Из-за этого, а может, из-за Жамьяна Дамдин стал нервничать. А тот, собирая овец, все кружил поблизости, размахивал бичом и громко покрикивал. Дамдин сразу догадался, что Жамьян и на этот раз хлебнул самогонки. Каждый раз он возвращался навеселе, когда с Цокзолом заезжал в айлы.
На протяжении всего пути Дамдин старался запоминать все, что ему попадалось на глаза: названия долин, гор, холмов и даже бугорков. И делал это неспроста. Он ни на минуту не забывал то, что сказала ему перед дорогой мать: «Плохой человек горазд говорить о еде, а хороший о том, что видел». Ему хотелось, чтобы после возвращения кто-нибудь спросил у него об увиденном в пути. Тогда бы он мог с такими подробностями рассказать обо всем, что ни у кого бы не осталось никаких сомнений относительно его, Дамдина, знаний. Вот как мечтал он стать уважаемым человеком и вырасти в глазах односельчан.
«Вдали от дома, не зная названия какой-нибудь речки, горы, не вздумай вмешиваться в разговор местных жителей. Ты не только их кровно обидишь, но и сами горы затаят к тебе недоброе. Если не знаешь, то называй Хайрхан», — вспоминал он наставления матери.
Из-за этого-то Дамдин и мучился, и терзался. Во-первых, он, не зная названий гор, долин и речек, никак не мог заговорить первым. Во-вторых, не хотел досаждать вопросами Цокзолу и Жамьяну, боясь, что они рассердятся и, чего доброго, подумают о нем плохо, а возвратившись домой, скажут односельчанам: «Дамдин-то оказался болтливым, как сорока».
И все же он нашел выход… Стал расспрашивать Цокзола или Жамьяна о какой-нибудь местности уже после того, как они ее минуют. И при этом обращался с вопросом так, словно хотел уточнить.
В дороге Дамдина больше всего удивляло то, что чем дальше продвигались они на север, тем гуще и выше становилась трава.
Несколько лет назад довелось ему побывать на возвышенности Баян. Там они собирали сено — гобийцы не имеют представления о том, что такое косьба. Собирали полынь, лебеду, перекати-поле, но если изредка попадались ирис или многокорешковый лук, считали это такой удачей, что разговоров потом было на целый год.