— А что сказала через два дня, когда вернулась?
— Ты сердилась, бранилась.
— И что говорила?
— Много всего говорила.
Юли осторожно приставила кулачок к несуразно маленькому носу Ковача-младшего.
— Повтори слово в слово все, что я тогда сказала! — прикрикнула она, недовольная. — Ну, какая была моя первая фраза? Не то раздавлю твой нос-недорос!
Ковач-младший прикрыл ее кулачок своей ручищей.
— Если ты будешь мне нос щекотать, я говорить не смогу… Убери руку. Ты сказала… — Голос исполина зазвучал вдруг глухо: — «Слышите, вы! Не воображайте, будто я пожалела о том, что ушла. Я потому вернулась, что мне спать негде. И нечего дыбиться. Все, я ухожу!»
— А потом?
— Потом ты принялась есть.
— Ну, что я еще-то сказала?
— Ты очень много ела, — проговорил Ковач-младший задумчиво.
Девушка опять приставила кулак к его носу.
— Раздавлю! — пригрозила она. — Что я сказала?
— Ты сказала, — заговорил Ковач-младший, — ты, пока ела, говорила вот что: хам-хам… хо… ццц… ччч… угу… уф, ну так!.. А потом: «Больше ничего нет?»
— Вот сейчас раздавлю! — пообещала Юли.
Исполин замолчал, его огромное, ясное, светящееся под луною лицо исказилось мукой.
— Дальше, дальше! — торопила Юли.
— «А вы, когда и в другой раз приведете сюда женщину, — продолжал Ковач-младший, опустив голову на ладонь, и на лбу у него выступили капельки пота, — когда в следующий раз приведете сюда женщину, то сперва приглядитесь получше, прежде чем разделить с ней последний котелок супа, поняли, горе луковое? Ну, я пошла!»
— Ой, надо же, да неужто так и сказала? — спросила Юли. — Слово в слово? А ведь не ушла, верно? И не собиралась даже… у меня в мыслях того не было, чтобы уйти…
— Правда? — недоверчиво спросил Ковач-младший и вдруг стремительно сел, толстая балка под ним резко скрипнула. Его широкая физиономия — колышась между горем и блаженством — выражала полную растерянность. — Ты вправду не собиралась уйти? Но отчего ж тогда сбежала?
— Тс-сс, горе ты мое луковое, — шепнула Юли и ладошкой прикрыла ему рот. — Об этом молчок. Я потому сбежала…
Она примолкла, в сердце на миг опять взметнулись прежние страхи. Неправдоподобно гладкое лицо исполина, с этим его выжидательно приоткрытым ртом и наивными изумленными глазами, склонилось над ней совсем близко, его теплое дыхание обдавало ей глаза. Внезапно Юли размахнулась и изо всей силы ударила его по щеке.
— …потому что боялась тебя, — договорила она хрипло. — Оттого и сбежала…
Оба молчали. Еще одно облако примчалось, закрыло луну, и пештская сторона вновь потемнела, лишь вдалеке туманно светились еще будайские горы. Ковач-младший по-детски схватился рукой за пылавшую щеку.
— Когда я там, возле Западного вокзала, позволил тебе ударить меня по щеке, — проговорил он с тоской, — ты обещала, что больше не станешь меня бояться. Так?
— Так, — сказала Юли и встала. — Пошли спать.
— Ты и сейчас боишься? — срывающимся голосом спросил Ковач-младший.
— Нет, — сказала Юли. — То есть да. Когда-нибудь ты мне все-таки отомстишь.
— Отомщу? — похолодев, спросил исполин. — За что?
— Не знаю, — сказала девушка. — За все. Ну, пойдем же.
Они спали в задней комнате конторы на полу, на мешке, набитом соломой, свернув в головах три чистых мешка из-под пшеницы. Дверь, окно оставляли на ночь открытыми, чтобы услышать, если б кто-то полез через забор на склад: забитым старостью ушам дяди Фечке, второго сторожа — он ночевал в дальнем конце склада, — слишком доверяться не приходилось. Если было очень уж жарко, Юли до тех пор ворочалась во сне и так упорно толкала обнаженного исполина своими настойчивыми кулачками, покуда он не скатывался ворча на голый пол, рядом с мешком, где и досыпал, подложив под голову руку. Спал Ковач-младший легко, чутко, первое же чириканье воробьев на рассвете будило его. Он просыпался с детской ясностью на душе и, оставляя на полу кокон сна, мгновенно облачался в дожидавшуюся его одежду, погружался в радости предстоящего дня.
— Ты куда, Дылдушка? — спросила Юли сквозь сон, переворачиваясь на другой бок.
Ковач-младший смотрел на выглянувшую ненароком маленькую белую грудь девушки, и ему хотелось петь.
— Ты куда? — повторила Юли, выпрастывая круглое колено из-под тяжелой попоны, навалившейся, словно доска, на ее легкий кружевной сон. — Что?.. На общественные работы?.. Да ведь ты уже три раза ходил на этой неделе!
— Три раза? — удивился Ковач-младший. — Может быть…