«Мя-ясо принес!» — воскликнула девушка и всплеснула руками, посмотрела на него и засмеялась.
Медленно, тяжело спускался Ковач-младший по лестнице со страшным грузом шестидесяти дней на плечах; встречные вздрагивали, завидя его, уступали дорогу и оборачивались ему вслед. Он выглядел таким сильным, что был способен, казалось, растоптать быка, но был так слаб при этом, что одного воспоминания окажется для него довольно, чтобы сбросить его с неба на землю.
Было уже за полдень, когда он вернулся домой; Юли ждала его на улице, у ворот.
— Ох, наконец-то! — закричала она еще издали. — Принес масла? Что с тобой?.. Ты плачешь?
Исполин смотрел на девушку застывшим взглядом, на лбу его выступили крупные капли пота, покрытые белым пушком руки повисли вдоль тела и мелко дрожали. Длинные льняные волосы, отсвечивая, ниспадали на плечи серебристой волной. Юли невольно попятилась.
— Ты почему не смеешься, как тогда? — спросил Ковач-младший.
— Спятил?! — воскликнула Юли. — С чего мне смеяться, когда я сама не своя, ведь у нас гости будут! Масло принес?
Ковач-младший не ответил. Он пожирал ее глазами — с таким острым любопытством и с таким страхом, словно уже похоронил ее и она восстала из мертвых, — и вдруг наклонился, одной рукой обхватил ее сразу обмякшее покорное тело, вскинул на плечо и с торжествующим воплем бегом понес через двор к конторе. Два старика в свежевыстиранных рубахах так и брызнули прочь от двери.
— Чего испугались, дяденьки! — громыхнул Ковач-младший. — Ха-ха-ха, глядите, не уписайтесь, дяденьки, ха-ха-ха! Сидите себе где сидели!
Между тем Юли опомнилась на плече исполина и до тех пор брыкалась, колотила голыми ступнями, била его коленями, обеими руками отчаянно дергала за волосы, пока не оказалась вновь на земле.
— Масло где? — едва переводя дух, спросила она. — Почем оно?
— А не знаю, — смеялся Ковач-младший, — ха-ха-ха!.. Дядечки!
— Пол-литра? — на глазок измерила Юли. — Сколько ж у тебя денег осталось?
Великан покрутил головой.
— Ничего не осталось, — сказал он. — Масло как раз столько и стоило, сколько я получил денег в конторе.
Стало тихо. Юли посмотрела на бутылку против солнца.
— Чтоб они сдохли все, торгаши проклятые, — сказала она сердито. — Значит, луку и не купил?
Ковач-младший медленно опустил голову на грудь, большое лицо его побелело.
— Да нет, купил я, — выговорил он наконец, и его брови внезапно взлетели на середину лба. — Денег еще на три головки как раз хватило.
— Так давай их сюда!
— Не могу, — выдавил Ковач-младший.
— Как так не можешь? — удивилась Юли. — Почему?
— Я их съел, — пробормотал исполин, понурив голову.
Дядя Чипес, который молча стоял в дверях, обеими руками вцепившись в свою длинную седую бороду, вдруг подошел и правой рукой коснулся плеча Ковача-младшего.
— Без хлеба? — спросил он с любопытством.
Часам к семи — было еще светло — стали подходить гости. Перед конторой под открытым небом тушилась в большом котле телятина; на незнакомый запах к дому слетелись воробьи и сели рядком на водосточном желобе; бездомные собаки всей округи осатанелой стаей метались за высоким дощатым забором, взбивая пыль; поджав хвосты и теряя слюни, с налитыми кровью глазами они жадно слушали треск костра. Когда стемнело, с обгоревших развалин соседней паровой мельницы прилетели летучие мыши, их тяжелые крылья наполнили шорохами летнюю ночь.
Пять луковиц, красный перец и соль дядя Фечке раздобыл у корчмаря с соседней улицы М., который пожаловал на ужин вместе с женой и десятилетним сыном, многие принесли к общему столу хлеб, вино. Нож, вилку, тарелку каждый гость имел при себе, благорасположения и аппетита — столько, сколько умещалось в усохших телах и душах. Мясо еще не доварилось, а гости уже собрались в полном составе.
— Сколько же нас? — послышался беспокойный женский голос. — Четырнадцать, пятнадцать… восемнадцать!
— Хозяина посчитали? — полюбопытствовала другая гостья, высокая рыжая женщина с черным котенком на коленях.
— За двоих, — отозвался прежний голос. — Говорят, если его не накормить как следует, он в ярость впадает.
— Возьмет да и прогонит всю компанию, а? — сказала рыжая и заливисто рассмеялась. — Костью телячьей, как Самсон филистеров.
— И чего ради он назвал такую пропасть народу?