— Замолчи! — крикнула Юли. — Ляг и спи! Ковач-младший засмеялся.
— Nemoj još da mi stereš postelju, mamice, — промолвил он совсем тихо.
Юли обернулась.
— Что ты там бубнишь?
— Это по-сербски, — пояснил Ковач-младший. — Значит: не укладывай меня еще, мамочка! Бывало, дома приду со старицы, а мама тут же меня накормит и на кровать уложит, в ногах… Вот тогда я и говорил ей это.
— И теперь плачешь? — обернувшись, спросила Юли.
— Как матушку вспомню — всегда, — покачал головой Ковач-младший. — Оно и не скажешь вроде, что плачу, просто глаза на мокром месте… Да я уж говорил тебе.
— Когда это?
— Неужто забыла? — недоверчиво спросил исполин. — Ну, когда я с тобой познакомился, на проспекте Терез, возле дома семнадцать… А вот я ни словечка твоего с тех пор не забыл.
В печурке вспыхнуло пламя, длинная тень девушки взбежала на стену и величественным движением, словно в храме Афины, подняла над головой громадную тень кастрюли.
— Ну, дурачок мой, — сказала Юли, — ложись и поспи.
Ковач-младший повел головой.
— Я же, говорить с тобой хочу, — проворчал он.
— Ну так говори! — пожала Юли плечами.
— Я ни единого звука не забыл из всего, что ты при мне говорила, что слышал от тебя за эти семь месяцев, — радостно сообщил Ковач-младший. — Если б ты сейчас померла, я мог бы говорить о тебе со своим сердцем целых семь месяцев…
— Если б умерла?
Исполин вскочил с тюфяка и в два прыжка оказался возле нее. Он схватил Юли за плечи, пощупал руки ее, тронул грудь, пальцем провел по волосам.
— Молчи! — прошептал он с испугом, молитвенно сжав руки. — Ты не умрешь, Юли. Покуда я жив, ты умереть не можешь.
— Да почему, дуралей ты несчастный? — покраснев от гнева, крикнула Юли.
Исполин закрыл ей ладонью рот.
— Ты молчи!.. Что бы со мною сталось, если бы ты умерла, Юли? Да я, как песчинка, сразу и сгинул бы в этом мире.
— Ах ты, боже мой, надо же! — воскликнула девушка. — Как песчинка!
Вода в кастрюле забурлила, негромко переводя на свой язык то яростное, что неуемно выговаривал, трудясь под нею, огонь. Ковач-младший встряхнулся и снова лег на соломенный матрац. Луна через окно светила ему в лицо.
— Знаешь, Юли, — сказал он тихо, — ты со мной вот как эта светлая луна с землею.
Девушка резко к нему повернулась.
— Как это? — спросила она.
Исполин довольно смеялся.
— А так… Ты меня никогда покинуть не можешь, — объявил он. — Потому что должна сердце мое освещать.
— Ну, это верно, — сказала Юли.
Исполин все смеялся.
— Меня еще никто никогда не покидал, только кто умер. И не обманул никто сроду, ни мясоед, ни травоед. Хорошо тебе заживется, Юли, когда распрощается с нами бедность.
— Когда ж это?
— Когда и с другими, — радостно говорил исполин. — А может, и чуть пораньше, я ведь других-то сильнее.
Юли не ответила. Снаружи буря почти совсем угомонилась, тучи над городом разошлись, и желтая осенняя луна задумчиво глядела вниз, на развороченную войной землю, словно глаз гигантского дикого гуся, который, не в силах расстаться с отчизной, присел в листве великого Ничто, поразмыслить. Залитые светом вершины будайских гор глядели через бурный Дунай, на лунный купол Базилики. За окном последние порывы ветра еще подымали изредка быстро подсохшие опилки и пыль и, словно весточку Земли, перебрасывали через залитую луной крышу, через высокий дощатый забор.
— Я ведь знаю, ты хотела бросить меня, — сказал исполин.
Юли медленно обернулась и посмотрела на Ковача-младшего.
— Что ты сказал? — спросила она, бледнея.
Исполин кивнул ей головой.
— Когда у нас гости были, ты хотела меня бросить.
— Н-неправда, — запнувшись, выдохнула Юли.
— Ха-ха-ха, — смеялся Ковач-младший, — ха-ха-ха, очень уж я тебя напугал тогда, вот ты и захотела меня покинуть. Я знал: если трону хоть пальцем господина Беллуша, ты со страху на другой же день, ну, на третий, улетишь от меня, словно птичка.
— Неправда, — крикнула Юли, — неправда!
Исполин покачал головой.
— Что ты сказала, когда нашла меня в дальнем конце склада под утро?
— Почем я знаю!
— Ты сказала: Дылдушка, родненький мой, единственный, я не хочу предать тебя.
— И что ж из того? — воскликнула Юли, побелев от злости.
— Ха-ха-ха, — смеялся исполин, — ха-ха-ха! А почему ты сказала, что не хочешь предать меня? Потому что в душе-то как раз хотела! Оттого я и плакал тогда, как ни разу еще после смерти матери моей не плакал.