Ходьбы до стога эдак с полчаса, в самый раз к закату туда доберемся, солнце уж за стогом скроется, а нам это на руку — в тени, по крайности, будем и нас тогда не увидят.
Храбрости в нас, впрочем, было достаточно, матушка все хуторские порядки вдоль и поперек знала, ведь и мы жили на хуторе. Знала, что перед закатом поле пустеет обычно — все скорее на хутор торопятся. Батраки, кучера — распрягать, задавать корм скотине, ужинать, а сторожа, объездчики, приказчики, агрономы идут в контору поместья за распоряжениями на завтра.
И не было бы беды, потому что хотя и медленно, но все же вскоре надергали мы нужное количество соломы — вот когда я увидел, как тяжело тащить солому из стога, если делать это не играючи, как дома, когда я, например, распотрашивал подстожник (и у нас был раньше небольшой стожок). Матушка захватывала в горсть стебли подлиннее, чтобы удобно было обвязать их и нести потом на спине.
Она уже как следует приладила крепкую и мягкую веревку, на которой закреплено было блестящее колечко, чтобы веревка в нем легче скользила. Тщательно ужала вязанку, затянув обвязку точно посередине, точнее не устанавливаются и весы торговца-еврея, когда на них ничего нет. Потому что если у вязанки одна сторона хотя бы чуточку тяжелее другой, она перекосится и край потащится по земле. А тогда и не вынесешь. На конце веревки матушка сделала петлю, а то конец из рук то и дело вырывается, вязанка соскальзывает со спины, и нести становится тяжелее. Потом матушка присела и взвалила вязанку на спину, потому что в стоячем положении такую тяжесть поднять бы не смогла. Ведь коли уж решились мы пойти, то надо принести побольше: чтоб хватило и свежей соломы наседке подложить, а то как бы не напала на курицу вошь, и поменять солому в колыбельке Бёжике — прежнюю-то сестричка всю измочила, и для растопки солома нужна — с одной затопки ведь хлеб не взойдет. И воду надо согреть, суббота ведь, и домой отец едет, которого мы так давно не видели.
Выпрямилась она с трудом — ой, до чего же трудно тащиться с такой поклажей домой, согнувшись в три погибели! — теперь я знаю, почему горбатятся спины бедных крестьянок, к тому же придется перекладывать веревку с одного плеча на другое, уж очень больно врезается веревка в нежное женское плечо.
Так вот поднялась матушка моя с большой вязанкой соломы и стала ее поправлять-утряхивать, чтобы как следует легла на спину, как вдруг донесся до моих ушей какой-то подозрительный шум. Будто лопата постукивала, и слышался странный чмокающий звук, какой издает обычно утроба скачущей лошади.
В следующий миг налетела на нас большая вислоухая собака, рявкнула несколько раз противным, низким голосом, и я испуганно бросился к матушке.
К счастью, собака не тронула нас, а только, сопя, обежала кругом стога, будто искала заячьи да совиные запахи, и тут-то появился управляющий.
Он возвращался из деревни на хутор, видать, спешил отдать распоряжения назавтра, но, заметив, что кто-то возится у стога соломы, пустил свою лошадь по пашне: «Вот я их, воров, сейчас застукаю!»
Я очень испугался этого управляющего. Не только потому, что он был на лошади, но и потому, что не похож он был на прочих мужиков. На нем была круглая зеленая шляпа, сзади на ней топорщился клок щетины. Сапоги желтые — дома я таких ни у кого не видывал, штаны промеж ног были из кожи — такое тоже видел я впервой.
— Это что же такое, разбой? Язви вас черти! — заорал он на матушку. — Воруем, да? Воруем?
Матушка в испуге уронила вязанку и от страха не могла и слова молвить, только прижимала меня к себе.
На моих глазах матушку никто еще до сих пор не обижал, только один раз какой-то базарный торговец, но тот случай вызвал во мне лишь недоумение, неясную боязнь и детскую обиду. На весеннюю ярмарку святого Георгия матушка взяла и меня — надо было купить мне штанишки с помочами, потому что мальчик я уже большой и хватит мне ходить в рубашонке, как девочка. Выбрав штанишки, она приложила их ко мне, примеряя, потом спросила, за сколько их отдадут, и тогда торговец назвал какую-то очень большую сумму. Матушка большой суммы испугалась, у нее и денег-то столько не было, и сказала ему:
— Ой, уж очень дорого, не стоят они того!
А торговец как окрысится на нее — бритая такая, толстая морда: