Но вот однажды барину вдруг вспало на ум оглядеть свои владения, и он нагрянул на овечий выгон, к шалашу, а овчар в это время как раз растягивал в загоне овечью шкуру с его клеймом на ухе, как обычно, не выказывая никакого намерения сдать и шкуру и мясо в амбар, ибо сбой вместе с частью лопатки уже варился в большом котле — паприкаш из баранины лишь тогда хорош, когда он сборный.
Они поругались, и дело чуть не дошло до драки: старый барин, тогда еще не такой старый (ему было около тридцати), замахнулся на овчара палкой, но тот схватил ее и вырвал из его рук, чтоб не пришлось ударить в ответ посохом.
Барин тотчас выгнал его:
— Убирайся из имения!
Жандармов он не позвал и заявлять об этом никуда не стал (как же! чтобы потом все окрестные помещики прыскали со смеху: Чатари побил его собственный пастух), предпочел обойтись своим судом.
Лето было в разгаре, найти сразу хорошего овчара на рынке живого товара он не мог, и овцы попали в плохие руки.
Овчары сменялись один за другим, а это еще хуже, чем плохой овчар, и, прежде чем господа спохватились, овцы запаршивели.
Заплошало все стадо, к тому же у животных появилась хромота и все прочие овечьи болезни, так что весной половину или треть из них не надо было и стричь — шерсть сама с них сползала. На стойках ворот, сараев, загонов, на росших вдоль дорог и канав деревьях, на кустах и репейнике в поле — повсюду висели клочья вылезшей шерсти — примета плохого овчара. Сметливые птички вили из нее мягкие гнезда. Потом эту шерсть заприметили деревенские старушки, жившие собиранием всякой всячины; они выходили подбирать даже то, что оставляли на выгонах сами животные или овчар, который срезал и бросал поганые клочья шерсти, чтобы их хотя бы не видели. Их кипятили и продавали еврею за бросовую цену.
В конце концов пришлось запереть в загонах все запаршивевшее стадо, потому что не находилось хорошего овчара, который взялся бы оздоровить его. А так как у господина Чатари не было денег на то, чтобы завести новое стадо от дорогих породистых овец, он за половину приплода предоставил пастбище, а также зимнее содержание самостоятельному хозяину Иштвану Батори, у которого было триста отменных, отборных маток, но не было для них земли, пастбища.
Таково было имущество пастуха-хозяина, и он переходил с ним из деревни в деревню, на арендованные пастбища, а если пастбища арендовать не удавалось и прокорм овец был слишком дорог, он подряжался вот так к помещику с тем, чтобы в течение трех лет отдавать ему половину приплода.
Так господин Чатари обзавелся новым, очень здоровым поголовьем, ибо Батори, отбирая и выращивая овец, тотчас выбраковывал тех, чье покашливание или хотя бы постанывание ему не нравилось. И еще господин Чатари, чьи доходы на несколько лет упали, а долги возросли, уразумел, что с пастухами и овцами следует обращаться осторожно.
Для верности же он нанял старшим пастухом одного из женатых сыновей этого самостоятельного хозяина (у него было много сыновей, и не каждому досталось по стаду).
Так вот. Тёрёк Андраш тоже понимает все это, он знаком с правилами, заведенными в имении, и не вмешивается в дела овечьего пастуха, покуда они не затрагивают круга его деятельности.
Но они то и дело затрагивают. Ибо: в конце лета барин посеял рапс, прошли обильные дожди, за ними наступили очень теплые дни и наконец мягкая осень, рапс пышно разросся. У него длинные, в пядь, и широкие, как ладонь, листья, он как весеннее чудо в позднюю осень. Того и гляди, сдуру остебелится и зацветет, хотя его оставляют до весны.
— Так надо стравить его! — говорит старый барин Андрашу Тёрёку, когда тот доложил ему о рапсе. — Пусть на него овец пустят… Скажите Михаю Батори.
— Батори! — обратился к нему Андраш Тёрёк. — Хозяин велел, чтобы вы пустили на рапс овец! Но только в сухую погоду или когда земля подмерзнет… Иначе они смешают его с грязью, потопчут, и он так и замерзнет… Да будьте поосторожней, рапс очень пышный, как бы он не повредил овцам… (Эх, не следовало этого говорить, сам чувствовал. Вот не может человек совладать с собственным брехливым языком!)
— Какой я тебе Батори? — бурчит овчар, хотя за блеянием овец и лаем овчарок не слышно, что он бормочет в ответ (все-таки он не проглатывает поучение бессловесно), — пошел к чертовой матери, очень мне нужны твои советы, как пасти овец.
Ибо великое дело — знать, что в твоей власти, но не менее великое и то, как обращаться к людям. К рядовым батракам, к поденщикам Андраш Тёрёк обращается просто: кому скажет «ты», кому «послушайте, вы», но вот с равными по положению и с пастухами он не находит верного тона. До фамильярности, принятой между равными в деле, он не снисходит, сказать «отец» или «сынок» нельзя, ведь и тот человек с положением, да и на язык как-то не идут эти слова, потому — какая же он власть! Ну а назвать человека вот так по фамилии — смертельное оскорбление.