Однако без приказа нельзя двинуться с места, этому Фюрге тоже научилась. На первых порах она, бывало, гоняла овец без всякого толку, и хозяин частенько опускал ей на спину свой посох либо, если Фюрге не осмеливалась подойти ближе, швырял его в неразумную собаку. Нет, нет, самовольное усердие тоже запрещено.
Но пока как будто со стадом все в порядке, хозяин не выражает признаков тревоги, Фюрге успокаивается и продолжает наблюдать за игрой.
Тем временем овцы и коровы ушли действительно далеко. Все не беда, пока они не забрели на посевы или не перешли границу, отделяющую овечье пастбище от коровьего.
Дело в том, что луг поделен на два участка — для овец и для крупного рогатого скота. Коровы и быки не выносят овечьего духа и не едят травы там, где хоть раз прошли овцы, оставив после себя черные катышки помета и тяжелый запах мочи. Поэтому весь необозримый кооперативный луг перерезан надвое рядом бугорчиков, черных и серых — там, где почва солончаковая, бугорки тоже серые. Эта межа тянется далеко-далеко, пока видит глаз, расплываясь в мираж возле самого горизонта.
На эти бугорки иногда присаживаются пастухи, если им случится подойти со стадом близко к меже, иной раз ястреб клюет на них свою добычу — полевую мышь или птичку. (Остатки шкурки, перья да капли засохшей крови обозначают следы трапезы крылатого хищника.) Бывает, что молодые игривые телята или старые злые быки испытывают на них прочность своих тяжелых рогов, пробуют крепость лбов, заросших космами. Бугорки поливают дожди, топчет скот, и к концу лета межа исчезает с лица земли, только круглые лунки, лишенные травы, указывают ее былое место. Но приходит весна, и крестьяне снова окапывают бугорки из сыпучей земли, чтобы между пастухами и их стадами царил мир, да и вообще чтобы в степи был порядок, как везде на белом свете.
Вот только животные, а особенно любопытные и не слишком умные овцы не понимают или не признают этой границы. Правда, коровы и быки не углубляются в скверно пахнущую и опустошенную овцами часть луга; зато овцы, напротив, с великой охотой вторгаются в чужие владения — ведь коровы съедают только верхний слой травяного покрова, оставляя молодую поросль с цветочками, а это для овцы самое большое лакомство.
Головная группа овечьей отары давно уже приблизилась к запретным бугоркам, несколько овец даже переступили границу — овцам достаточно учуять запах сочной травки, как вся отара в мгновенье ока накидывается на чужой корм, спешит, будто сознавая: все, что вкусно, хорошо и сладко — запретный плод.
Коров и быков овцы не боятся, те ушли далеко вперед, и их вожаки уже тянутся к колодцу, ведь умницы коровы хорошо понимают, что означает качающийся вверх и вниз журавль. Это подпасок заботится о том, чтобы к приходу мучимого жаждой стада наполнить деревянную колоду до краев холодной, свежей водой.
А карты цепко держат человека, особенно в такую минуту, когда Мишка, проиграв и филлеры, и серебристые форинты, ставит на банк свой кожаный кисет (он верен пастушеским обычаям, у него кисет, а не жестяной портсигар). Кисет идет за десять форинтов, и Мишка надеется, как все картежники на свете, что уж на этот раз он непременно отыграется.
Наконец Банди замечает, что овцы забрели на запретную половину луга, это грозит серьезной неприятностью, и он встает.
— Гляди, Мишка, твое стадо перешло межу, на нашем лугу пасется. Пошли-ка скорее туда свою Фюрге, не то всыплет тебе старик по первое число. (Старик — это старший пастух.)
— Ладно, ладно, садись, еще сыграем, — настаивает Мишка. — Ведь не унесешь же ты мой кисет так просто, за здорово живешь.
— Оно конечно, так, но коровы уже на водопой потянулись, гляди, как торопятся… — Банди хочет прервать игру именно сейчас, пока он в выигрыше, когда все деньги и даже кисет Мишки лежат перед ним. Более благовидного предлога убрать карты, чем сейчас, когда их обоих призывает долг службы, не придумаешь, у Банди хватает ума и такта, чтобы это сообразить.
Но Мишка упорствует.
— Какого дьявола! — в сердцах восклицает он. — Набил карманы и хочешь удочки смотать? — Он делает знак Фюрге. — Погоди, сейчас Фюрге наведет порядок среди овец. — Эй, Фюрге! — кричит он. — Марш в голову отары! — Пастух указывает посохом вдаль, туда, где рассыпалась по полю отара.
Пес начеку, он тотчас становится по стойке «смирно», и не как плохой солдат, с испугом и неохотой, а весело, с готовностью, полный радости жизни и боевого задора. Уши у Фюрге торчком, глаза блестят, и по первому слову хозяина она, словно пуля из ружья, уже летит в указанном направлении.