— Что я тебе говорил?.. Дрянь ты этакая! Чему учил? Вот тебе, вот… Зайди с головы отары, с головы… Вот тебе! Доброго слова не понимаешь? — Улегшийся было гнев вспыхивает с новой силой, он пинает собаку ногами, а Фюрге, прижавшись к земле, едва слышно скулит, умоляюще и жалобно.
Наконец Мишка спохватывается — тяжелый посох, чего доброго, переломает пули кости. Тогда, ухватив собаку за шиворот, он приподнимает ее:
— Ну, что с тобой делать, если ты даже приличной взбучки вытерпеть не можешь? — Затем швыряет пса на землю и добавляет: — Черт бы тебя взял, щенячья порода! Этого тебе хотелось?
Фюрге лежит, словно мертвая. Что может придумать слабая собачонка, беспомощная в сильных руках человека, кроме как прикинуться сломленной и избитой больше, чем на самом деле? Так поступает всякий несчастный раб, чтобы вымолить пощаду.
К счастью, Банди, который отнюдь не был зол, а, напротив, чувствовал себя превосходно из-за выигрыша и Мишкиного кисета, перекочевавшего в его карман, не мог равнодушно смотреть на эту жестокость, — ведь если человек сам не кипит от гнева, ярость другого всегда кажется ему смешной и беспричинной.
— Ладно уж, отпусти беднягу, ведь в конце концов она никого не придушила, — говорит он.
Вторая удача — на тропинке, бегущей по гребню насыпи вдоль канала, вдруг появился велосипедист; через минуту он притормозил и спрыгнул с седла возле пастухов, оказавшись не кем иным, как председателем кооператива Габором Кишем.
— Добрый день. Ну, что поделываете?
Мишке показалось, что на него рухнули небеса.
«Вот дьявол, он наверняка все видел», — пронеслось у него в голове, и его охватил страх, хоть и не такой сильный, какой только что испытала его Фюрге, но вполне достаточный, чтобы почувствовать себя прескверно.
— Ничего не делаем, — с трудом выдавил из себя Мишка.
— Ничего — это тоже кое-что. Тот, кто не делает ничего, уже делает плохо… А что с собакой? Что она сделала или не сделала? — спросил Габор, и тут его взгляд остановился на разостланном под откосом армяке, на котором валялись неубранные карты — ведь игроки собирались продолжить поединок. — Ага, понятно! Собака не сумела управиться с отарой, пока пастухи дулись в очко, не так ли? Ай-ай, какая глупая собака! И за что хозяин платит ей столько?
Габор Киш положил велосипед на откос и направился к свернувшемуся клубочком комку черной шерсти.
— Что с тобой, Фюрге? Плохого хозяина себе выбрала, да? Жестокий он человек, верно?
Фюрге не ответила, не шевельнула ни хвостом, ни ушами. Только ее покрасневшие, полные слез глаза смотрели на пришельца с немым вопросом: неужели тебя тоже надо бояться?
Впрочем, теперь ей было все равно; смертельно обиженная, она лежала на траве и думала о том, зачем жить, если вот так кончается все, что бы она ни сделала. Ленится она или проказит — ее бьют, а старается изо всех сил, честно относится к своим обязанностям — тоже бьют.
Тут в Мишке проснулось упрямство человека, понимающего свою вину.
— Собака моя! Я ее кормлю, я ее учу и делаю с ней все, что хочется…
Габор усмехнулся.
— А овцы наши, однако я не сделаю с тобой того, что мне сейчас хочется, а только то, что решит общее собрание и правление кооператива. Ты у нас главный овчар, за стадо отвечаешь ты, трудодни тоже зарабатываешь ты, а не Фюрге, и за овцами смотреть должен ты, а не собака. Фюрге получает только хлебные корки и, уж наверное, отрабатывает их сполна, даже если не умеет еще заменить пастуха, пока он режется в очко.
С этими словами Габор Киш сел на велосипед и укатил по другим делам, которых было у него немало. Он и заглянул-то сюда случайно, по дороге на рисовое поле. Увидел отару и заехал.
Пока Габор Киш отчитывал Мишку, Банди помалкивал, а потом незаметно улизнул с Мишкиными деньгами и кисетом в кармане, от греха подальше, поближе к своим коровам. А волкодав Шайо, когда разразилась гроза и на Фюрге посыпались брань и удары посоха, поначалу поморгал, желая осмыслить происходящее, а потом встал и отошел в сторонку, — если люди сходят с ума и начинают драться, лучше держаться от них подальше. Отойдя, волкодав сперва сел, выжидая, как обернется дело, не дойдет ли и до него очередь, а потом успокоился и снова улегся, теперь уже не на бок, а на живот, поскольку тоже чувствовал себя виноватым, хотя и не знал за собой никакого греха, так как вообще ничего не делал. Хотя, кто знает, может, и это грех, разве разберешься в том, что думают люди? У Шайо нет никаких дел, его держат не для того, чтобы гонять стадо, а для устрашения волков и воров. Но волки и воры нынче перевелись, по ночам пастухи спят спокойно, и волкодав при стаде всего лишь декорация и почетная должность. Быть может, Шайо и сам догадывается об этом, а потому ведет себя весьма сдержанно. Он никогда не вертится, навострив уши, возле пастушеского шалаша в ожидании еды, не провожает блестящими глазами каждый кусок, как Фюрге, а хладнокровно дожидается своей очереди. Если дадут — съест, не дадут — отойдет в сторонку и ляжет в тени возле овечьего загона, а если солнце не слишком печет, то и прямо на лугу. Когда же ветер доносит до его чуткого носа соблазнительный запах, он не спеша отправляется на свалку, наедается там до отвала, а потом на несколько дней исчезает. Шайо следует мудрому примеру своих предков, которые никогда не льстили властолюбивому и глупому человеческому племени и при этом не погибали. Если они и расставались с жизнью, то не от голода, а от пули живодера или от страшной собачьей болезни, от бешенства. Вот и теперь Шайо отнюдь не намерен юлить и выслуживаться перед своим взбалмошным хозяином, а де спеша плетется вслед за стадом.