Ну и, само собой, пил, так пил, что вовсе не просыхал. А Лаци, хоть и разных хозяев перевидал, и кучеров, и мучителей настоящих, но конченый пьяница ему еще не встречался.
А ведь пьяница кучер при добром коне истинная погибель, зло, пожалуй что, наихудшее. К натуре ехидного, но трезвого человека приспособиться как-то можно, но трезвому коню понять логику человека пьяного никогда и никак невозможно. Будь у нас лошадиная молитва «Отче наш», в ней наверняка среди прочего стояли бы и такие слова: «…и упаси нас от пьяницы-кучера, ибо дети и жены человеческие могут сбежать от него под защиту соседа либо спрятаться под кустами садов, изгородей и рощ, но мы, стиснутые поводьями, уздой, дышлом, вожжами и хомутом, не можем спастись от злобы озверевшего человека…»
У этого баламутного, с придурью хозяина такое было обыкновение: остановится он у какой-либо корчмы, — а менял он их часто, потому что туда, где в долг давать не хотели, он некоторое время не заходил, — поставит Лаци под развесистый тополь или акацию, полпостромки скинет, чтоб он с места не стронулся, ежели испугается или просто наскучит ему без дела стоять, а корма не даст, потому, дескать, что сию же секунду выйдет.
«Сия же секунда» иной раз растягивалась в часы. Тень давно покидала Лаци, и солнце пекло его беспощадно — у стен и деревьев оно куда раскаленней, чем на голом пространстве, — жалили мухи, донимали слепни, непоеного и некормленого, так что страдал он немилосердно, невыносимо. Когда от стужи, когда от жары, когда от дождя да от ветра, но всегда от голода и тоски.
Когда ж хозяин, шатаясь, выходил из корчмы, сердце Лаци замирало от ужаса. Хотя он не знал химической специфики алкоголя, зато знал уже его действие. Знал, что сейчас последует:
— У-у, падаль, у-у, кляча! Чтоб тебя разодрало на куски! Отдохнул небось, черт треклятый! Тогда давай! Пошел!
И хозяин выхватывал кнут потому только, что распирала его охота подраться. С корчмаря, отказавшегося дать еще ему выпить в кредит, он шкуру спустить не мог, барышникам и крестьянам, с которыми только что пил и ругался, бока обломать тоже не мог, и потому стегал Лаци. И невдомек ему, и в голову никогда не придет, что от побоев не только коже, но и душе коня больно — ведь Лаци своим лошадиным умом очень хорошо понимал, что побои получает безвинно.
Ах, бедный Лаци! Понести бы сейчас, тряхнуть, разбить вдребезги эту плохонькую телегу, да уж силы не те: после того, как отмерил он несколько километров, не выдержать ему сильного бега и не вырвать даже вожжи из рук в стельку пьяного недоумка. Да и огонь в крови гаснет без овса и без кукурузы, а от сена прелого да от сечки сухой и то ладно, что шагом идти еще можешь.
Но Лаци все-таки повезло: Йошка Чайбокош Тот, который ни в чем постоянством не отличался, к коням тоже привязанности не чувствовал и потому их быстро сбывал. Худой ли конь, добрый, он его продавал, потому что Йошку, когда бывал он не особенно трезвый, — с ним же это случалось не так редко, — просто захлестывало желание перемен. Так как жил он в среде барышников, то купля-продажа стала его второю натурой, а тут подоспела инфляция, и на всякой скотине, на лошадях же в особенности, можно было неплохо нажиться (во всяком случае, в цифрах), вот он и продал Лаци.
Купил его Ференц Иштенеш, у которого было полдюжины детей, все мал мала меньше, и к ним десять хольдов земли.
И вот для стареющего уж Лаци опять началась новая жизнь. У Ференца Иштенеша не было той истинной доброты, которая отличала Имре Мезеи, но и его доброты доставало на то, чтобы жить с ним и работать. И поднабрал маленько Лаци сил, но, каким жилистым был, таким и остался. Если б у хозяина и хватало на корм, все равно Лаци мяса бы не накопил — ничего не поделаешь, когда порода такая; но Ференцу Иштенешу в жизни самому не везло, так что Лаци просто не мог не остаться жилистым. С кем ездил Лаци в упряжке те несколько лет, которые прожил у Иштенеша, покуда тот не вступил в производственный кооператив? То с пятнистой коровой, то с белым холощеным бычком, то с хромоногим конем, а еще с оставшимся тут с военного времени лошаком либо с маленькой горной лошадкой; все эти твари ходоки были медленные, и шаг у них был много мельче, чем даже у постаревшего Лаци, так что идти с ними в паре с плугом или даже с пустой телегой было для Лаци мукою мученической — все приходилось тащить одному.
Жизнь Лаци при новом строе стала, конечно, спокойнее, но так уж на роду ему было написано: мало радости и много страданий. Демократия и бесплатная раздача земли для людей, безусловно, были радостью. Но коням пришлось взламывать землю, за войну превратившуюся в залежь, таскать развалюхи плуги и развалюхи телеги — какая им от этого радость!