А возчик — будь он Гаал, будь не Гаал — глазеющих да жалеющих ненавидит: зеваки ведь лошадь всегда жалеют, а к человеку у них сострадания нету. Да и пожалей они человека, все равно бы он их ненавидел — помощи ж от них никакой! А как помочь, как подтолкнуть подводу, когда ты понятия о том не имеешь, и костюмчик испачкаешь, и за помощь тебе не заплатят. Вот и уходят зеваки, пробормотав напоследок: «Столько груза не надо наваливать!», «Коней надо лучше кормить!», «Для чего же существуют грузовики!» — или нечто подобное.
Но нередко такая беда приключается из-за негодного возчика. Где делает остановку для передышки негодный возчик? Не на прямой дороге перед крутым подъемом, как, бывало, Имре Мезеи, а у корчмы. И время, упущенное в корчме, норовит наверстать за счет лошадей. Лаци же так усердно тянул, так вел в пути с собой Бадара, что, будь то на Юллёйском или Вацском шоссе, на мосту Маргит либо перед подъемом на будайские улицы, все силы свои выкладывал, стараясь взобраться на высоту. Если бы возчик был таким мудрым, как Имре Мезеи, и больше любил лошадей, чем вино с содовой и водку из выжимок, он бы перед каждым крутым подъемом держал с лошадьми дружеский короткий совет. И той силы, которую скопили бы лошади во время небольшой передышки, им хватило бы до конца, потому что мышцы и кровеносные сосуды хорошей ломовой лошади, когда она отдыхает, накапливают энергию.
Но еще было б лучше, если б возчик не избивал лошадей, а звонил по телефону на предприятие и просил прислать помощь. Такое, однако, случается редко. И вполне вероятно, что такая попытка скорее всего окончилась бы неудачей: и другие же ломовые извозчики не сидят на заводском дворе сложа руки. Либо где-нибудь грузят подводы, либо куда-нибудь едут. Да и кроме: стыд для возчика и позор, к тому же и убыток в заработке, когда он застревает, когда делает меньше ездок. Вот и трудно ему поверить, что лошади, как ни хотят, не могут стронуть подводу. Кто держит злобу на лошадей либо на их хозяев, лошадям не очень-то верит. А раз не верит, то бьет и орет, во все стороны крутит оглобли, пока не улучит момент, и впрямь, счастливый момент, когда две уж отчаявшиеся лошади неожиданно как-то рванут, внезапно умножат силу; а бывает, что и так повезет: вдруг окажется рядом какой-нибудь друг-приятель, извозчик знакомый либо возчик с того самого предприятия и поможет своей упряжкой. Но никогда, никогда не случалось, чтоб поворотил возчик назад, чтоб двинулся под уклон, — с подводой же легко повернуться, — добрался за считанные минуты до горловины какой-либо улицы, развернулся и, взяв сильный разбег, одолел проклятый подъем. Но возчик себя уж не помнит, глаза от злобы наливаются кровью, и весь яд, всю желчь против предприятия, против нового строя, против всей его жизни, против целого света вымещает на лошадях.
И вот Лаци, такой послушный, доброжелательный, такой верный и преданный до последнего, смертного часа, Лаци плакал, плакал в душе; обессиленный и невинно страдающий, снова и снова, сто раз и тысячу раз напрягал свои силы, чтоб стронуть с места подводу, потому что против жестокости человеческой, против глупости злобной спасения нет и нет; ты можешь выдохнуть из себя всю душу (которая на языке человеческом называется паром, когда о лошадях идет речь), все будет зря: нет тебе одобрения, нет даже полезной рассудочности, когда в руки человека дурного попадает хорошая лошадь.
Да, хорошо тем животным, которые легко забывают: кошкам, собакам, волам и быкам. Как хорошо через час все забыть! Так забыть, что увязли на заводском дворе либо у шлагбаума дамбы Филатори, как будто этого вовсе и не было; хорошо бы не чувствовать, как болят на спине кнутом оставленные рубцы. Но Лаци забыть не может — что ж ему тогда делать? Что делать, когда подходит он к месту, на котором однажды увяз, и его сердце сжимает ужас, дикий, панический страх: о-ох, увязну опять, опять меня изобьют!