«Ты слишком холодна, слишком надменна… Почему ты не разговариваешь с ним?..» Я уже успела привыкнуть к подобным нотациям и упрекам мамы.
Наконец в один прекрасный вечер меня осенила светлая, спасительная мысль. Я сидела у рояля и играла сонату Бетховена, а бесценный Альфонс нашептывал мне на ухо истасканный репертуар нежных слов.
Я подняла на него глаза — никто нас не слышал — и, глубоко вздохнув, сказала бесконечно печальным тоном:
— Ах, если бы я умела играть так, как вы говорите… какое это было бы счастье!.. Я давала бы концерты, стала бы учительницей музыки, работала бы упорно, чтобы сделать карьеру…
— Карьеру… с вашим-то состоянием? Что за идея!
— Состояние? У нас? Мы живем так роскошно лишь благодаря тому, что отец трудится, как чернорабочий… Все это одна видимость богатства… Но в тот день, когда отца не станет, все, что вы видите в этом доме, распродадут с аукциона и мы останемся нищими в буквальном смысле слова. И тогда мне… обязательно… придется шить, работать, как-нибудь зарабатывать на жизнь…
С тех пор мой больной так хорошо излечился от любовного недуга, что перестал к нам ходить. Я потом поближе познакомилась с другими представителями нашей «высшей» аристократии и пришла в конце концов к убеждению, что Альфонс еще не самый ничтожный.
В течение семи лет я находилась во власти самых дорогих и наглых портних Бухареста, семь лет натирала своими белыми туфельками и шелковым шлейфом паркетные полы гостиных, семь лет мать демонстрировала меня полуоголенную, наряженную в глубоко декольтированные платья, перед аристократами, демонстрировала как породистую лошадь, которой все любуются, но никто не покупает. Да, я ловила на себе восхищенные взгляды. Моя стройная фигура и румяное, пышущее здоровьем лицо вносило как бы свежее дыхание жизни в этот мир намалеванных уродцев и восковых фигур с поддельными бедрами; казалось, струя свежего воздуха ворвалась в больничную палату.
От церемонных старичков с крашеными волосами, которые не сводили с меня пристального взгляда маленьких жадных, стеклянных глазок голодного зверя, запертого в клетку, до юнцов с девичьим голосом и фигурой, которые заставляли меня смеяться в ответ на их меланхолические глупые признания и наполняли мою муфту любовными записками, все роились вокруг меня, как бабочки вокруг источника света, и их взгляды создавали пленительную атмосферу, в которой мне было так сладостно жить. Я не любила никого, но мне нравилось видеть весь этот мир, простертый у моих ног, иногда мне казалось, что я героиня романа или сказки, — я чувствовала себя божеством, царствующим над душами, которые слепо подчинялись каждой моей улыбке, каждому взгляду; сознание этой власти опьяняло меня. Кокетливая и легкомысленная, ослепленная тщеславием, я пребывала в уверенности, что на этом свете я призвана блистать и покорять сердца только ради удовольствия. Помимо этого призвания я ничего не видела, ни о чем не думала.
За это время просили моей руки: молодой врач, ныне один из ведущих врачей страны, богатый помещик, о котором я больше ничего не слышала, профессор, дважды бывший с тех пор министром, и лейтенант кавалерист, — сейчас он должен быть по крайней мере полковником.
Но мать не хотела выдать меня за них. Ни один не был… «из благородной семьи». Секретарю посольства и второму Альфонсу я отказала, потому что они были недостаточно богаты, да и не нравились мне. Впрочем, я не слишком стремилась к замужеству, мое сердце еще дремало, как дремало и мое сознание. У меня не было ни одной подруги, и никто не сказал мне ни единого слова, которое пробудило бы меня к настоящей жизни. Мать была в отчаянии, что ни один принц еще не сделал мне предложения и что ни разу хотя бы две шпаги не скрестились на поле чести из-за такой красавицы, как я…