Правда, Никита заставлял меня брать с собой патроны, заряженные пулей, но мы никогда всерьез не думали, что в них возникнет надобность.
Как-то, пристав шагать по податливым кочкам болота, мы выбрались с ним на заброшенную дорогу в дальнюю деревню. Езды тут почти не было, и мелкие песчаные колеи густо прикрыла опавшая хвоя. Никита облюбовал обочину с сухим как порох ягельником и с ходу на нем разлегся, скинув порядочно тяжелую сумку с дичью. Я подсел рядом и стал поправлять съехавшие и намокшие онучи, облепленные листками, семенами и головками болотных трав. Мы молчали. Никита любил свою первую цигарку «с устатку» выкурить молча. Лишь потом начиналось обсуждение только что свершенных мною и собакой подвигов или, наоборот, безжалостное осмеяние наших промахов. К Рексу в последнем случае Никита обращался с укоризненными поучениями и даже издали грозил подобранной веточкой или травинкой.
Мы оба вдруг насторожились — неподалеку, за спуском к ручью, послышались возгласы, шум.
— Да стой ты, стой! — донеслись сердитые восклицания. Я взглянул на Никиту: голос был слишком знаком нам обоим. Я вскочил и побежал, Никита тоже поднялся живее обычного и поторопился за мной.
Дядя Саша стоял посреди дороги, в застегнутой бекеше и всегдашней фуражке с твердым большим козырьком, держа за одну вожжу лошадь, запряженную в двуколку и ходившую вокруг него с подвернутой головой. Другая вожжа лопнула или отстегнулась. Растерявшийся седок не догадывался подтянуть к себе лошадь и взять ее под уздцы. Он с раздражением на нее покрикивал, ожидая, пока она остановится. В сене в экипаже лежал небольшой потертый саквояж, да и редко надеваемая дядей Сашей бекеша меня поразила. Лицо у него было потное и красное, на меня он взглянул довольно сердито.
Я лишь стороной слышал о намерении дяди Саши бежать из усадьбы, потому что давно не был к нему вхож. Заподозрив, что я сочувственно выслушиваю жалобы Дуни и «вместе со всеми против него, на стороне надутых эгоистов», он прогнал меня, запретив показываться на глаза. Наших славных прогулок и в помине не было.
Подбежав к лошади и остановив ее, я с опаской взглянул на дядю Сашу. Он был трезв и, как мне показалось, настроен хмуро и решительно. Никита, поздоровавшись с ним, стал ладить вожжу.
— Что там? Я так и думал, Семен пряжку не застегнул. Пустяки, я сам сделаю, — сказал, подойдя к нему, дядя Саша. — Спасибо, Никитушка. Ого, вы порядочно дичи настреляли… Никак глухарь в сумке?
— Два, Ляксандр Ляксандрыч, — охотно поддержал разговор Никита. — Выводок нашли в том самом месте, где, помните, вы старого глухаря сшибли? Почитай, в сплошном ельнике! Нам еще так не утрафить, нет…
— Славный был выстрел, — ответил повеселевший Александр Александрович, но тут же озабоченно нахмурился: — Готово, что ли? Можно садиться?
— Далече вы это собрались, барин?
— Не близко, — буркнул дядя Саша и занес ногу на высокую подножку двуколки. — Подержи, друг, лошадь, пока я сяду.
— Крестный, может, домой поедем? — подскочил я к нему, не выдержав его умышленного желания не замечать меня.
— Что, что? Без тебя достаточно советов наслушался, знаю, что делаю, все давно решено… Отойди, я трону лошадь.
Сытый и круглый чалый конек вятской породы сразу пошел рысью и на ходу задорно замотал головой, словно играя. Он мигом вынес экипаж на взгорок — дядя Саша должен был вот-вот исчезнуть за деревьями. Мне стало очень горько, я не смел взглянуть на Никиту.
Вдруг лошадь стала, и седок, обернувшись, поманил меня.
Дядя Саша заговорил, не глядя на меня, да и я, кажется, стоял, опустив глаза. Конь нетерпеливо рыл песок, то и дело дергал вожжи.
— Вот что, крестник, не стоит, пожалуй, так холодно расставаться. Лучше простимся… кто знает, доведется ли снова увидеться. Дружили когда-то, да что делать… Кстати, передай брату Петру, — пусть не думает, что я… что я сбежал, как крыса с корабля. Он должен знать, в чем дело. А потом, я плохой помощник, если что и будет. А будет непременно, наверняка! Брат со своим оптимизмом не видит, не хочет видеть… Ну вот… да…
Дядя Саша очень хотел что-то сказать, очевидно самое главное, но медлил. Пауза затягивалась, мне было неловко, уши мои горели, и все же я радостно волновался в предчувствии, что дядюшка объяснится со мной.
— Еще вот что… Ей надо сказать, что я, как устроюсь по-новому, ее выпишу… Пусть простит, что я так уехал, но иначе не вышло бы. Возьму обязательно… — Голос дяди дрогнул, сильное решение, очевидно, расшевелило у него в душе что-то давно похороненное.