— Крестный, ты совсем от нас уезжаешь? — Кажется, на глазах у меня выступили слезы.
Тут он впервые взглянул на меня. На лице его возникла прежняя, добрая и застенчивая улыбка, такая миролюбивая и сочувственная — та самая, за которую, я уверен, моего несчастного дядю любили все, кто его сколько-нибудь близко знал. Недаром Никита, при первом ласковом слове, забыв все прежние обиды, обрадовался так, что не пощадил моего ершистого самолюбия.
Дядя Саша ласково потрепал меня по щеке.
— Там сейчас переполох, ведь я выдержал — никому не сказал, куда еду. Боялся, что отговорят.
— Крестный, как же ты один, в дороге? Возьми меня с собой.
— Никого. Справлюсь! Подумаешь, с неделю на хорошей лошади ехать… куда легче, чем в нынешних переполненных поездах. Буду ехать, смотреть, останавливаться где вздумается, освежусь, наберусь мыслей… Впрочем, надоест, я лошадь назад отошлю, пересяду в поезд.
— Куда, крестный?
— Ну, закудыкал дорогу! — невесело усмехнулся он. — Сам хорошенько не знаю. Списался на всякий случай со старым товарищем по консерватории. К нему заеду, а там видно будет. Пора что-то делать за ум браться, как недавно наставлял меня кто-то… Уж не твоя ли тетушка Юлия?
Это дядя Саша сказал суше, уже без прежней задушевности. Бедный дядя Саша! Конечно, он бежал не от разгрома или поджога усадьбы — хотя в глубине души страшно их боялся, — а бежал от самого себя.
Он долго молчал, посеревшее лицо его замкнулось. Я теперь понимаю, что он тогда изо всех сил боролся с искушением посадить меня рядом с собой и вернуться на усадьбу, к старому… Однако он с собой справился. Очнувшись от задумчивости, он рассеянно провел рукой по моей щеке, слегка кивнул нам обоим и тронул лошадь вожжой. Двуколку сильно дернуло, дядя Саша качнулся назад, хотел было обернуться к нам, но сильно тянувшая лошадь не дала. Она быстро умчала легкий экипаж, скоро в последний раз мелькнувший за деревьями.
— До свиданья, дядя Саша! — заорал я как мог громче, но волнение сдавило горло, и мой крик вряд ли до него донесся.
Дядя Саша уже больше никогда не вернулся, он как в воду канул. Много спустя прошел слух, что его зарезали и ограбили в селе на большой дороге. Но в те смутные времена проверить это было уже некому.
Усадьба обезлюдела исподволь и незаметно: уехала Лиля, уехал дядя Саша, Костылев, фон Ховен… И вскоре оказалось, что разъехались все гости. Смолкла музыка во флигеле, за стол садилось непривычно мало народу, обеды и ужины проходили в молчании.
Петр Александрович в те поры часто отлучался в уездный город, нервничал, распечатывая письма. Работы в усадьбе велись спустя рукава, на запущенных огородах перерастали овощи, оскудели поставки безнадзорной молочной фермы и птичной. Приказчик уходил от барина, разводя руками. Словом, все шло кое-как.
В какой-то вечер — когда вся прислуга улеглась и усадьба погрузилась в темноту — Петр Александрович вызвал к себе в рабочую комнату Владимира, меня и Сеню, деревенского мальчика лет пятнадцати, носившего за Балинским удочки и потому пользовавшегося его доверием.
На огромном столе с охотничьими принадлежностями лежала груда всевозможного оружия — охотничьего и военного. Мы покрыли его, по указанию Петра Александровича, густой мазью, обернули в масленую бумагу и, связав в несколько охапок, потихоньку вынесли из дома. В потемках безлунной ночи, соблюдая строжайшую тишину, мы пробрались в дальнюю опушку парка, к старым, давно заброшенным картофельным погребам и там, засветив фонари, принялись копать в песке яму, работая и двигаясь опасливо, точно за нами подглядывали из-за ближайших деревьев.
— А не проржавеет тут все после первых дождей? — спросил отца Владимир.
— Пустяки! Разве надолго? Неделю-другую полежит, а там… — Петр Александрович так и не досказал, что будет «там».
Потом он сделал перочинным ножом надрезы на коре ближайшего к тайнику дерева, промерил шагами расстояние и велел нам как следует разровнять песок.
Вскоре после этой ночной экспедиции для всех сделалось очевидным, что близится отъезд. Однако взрослые хранили столь многозначительное молчание, что было немыслимо подступиться к ним с расспросами.
В кладовые сносились разные вещи, иные укладывались в чемоданы, а потом снова оттуда доставались и переносились в шкафы и сундуки. В доме воцарился невиданный беспорядок. Какая-нибудь наполовину наполненная корзина с откинутой крышкой оставалась по нескольку дней подряд посреди комнаты в окружении раскиданных где попало вещей. Видимо, никто толком не знал, что брать с собой, что оставлять или прятать на всякий случай у преданных и надежных мужиков из соседних деревень.