Он неминуемо погиб бы и сам, если бы не некоторые обстоятельства, повлиявшие на его судьбу и даже возбудившие было надежду на его выздоровление.
Как-то Дуня Серикова, телятница Балинских, возвращалась с мельницы, куда ездила за отрубями. В двух верстах от усадьбы Дуня наткнулась на Александра Александровича, спавшего в траве возле самой дороги. Он лежал навзничь, разметав руки, и то и дело тер одну о другую босые ноги, по которым бегали муравьи. Разбитые штиблеты валялись рядом.
Дуня остановила лошадь и, подойдя к спящему, долго и сосредоточенно разглядывала бескровное, испитое лицо. Складка между бровями придавала ему тревожное, напряженное выражение. Он дышал так слабо и незаметно, что девушка испугалась: жив ли?
Заношенный пиджак с рваными петлями, пожелтевший целлулоидный воротничок, прорехи сорочки и заплатанные обтрепанные штаны — все неопровержимо свидетельствовало бесприютность этого маленького взъерошенного человека, лежавшего в траве с беспомощно закинутыми вверх руками.
Дуня была потрясена. Этим и определилось все дальнейшее.
…Обстоятельства первых недель жизни Александра Александровича у Дуни известны очень мало.
В пристройке телятника с котлом, где подогревалось пойло для скота, была отгорожена горенка — там и жила Дуня. Она привезла Александра Александровича к себе ночью и, должно быть с неделю или больше, страшась, что поступок ее сделается известным в большом доме, держала его взаперти и отпускала погулять лишь под утро, когда не было опасности наскочить на Владимира или кого-нибудь из помещичьих гостей.
Пастух, скотница и другие работники Балинских скоро прознали про возвращение Александра Александровича, все еще бывшего для дворни молодым барином, хотя ему тогда было уже под сорок, но молчали, жалея Дуню, круглую сироту, а отчасти и его. Изгнание из большого дома снискало Александру Александровичу сочувствие всех работников Балинских и соседних крестьян. Его жалели за слабость и «бесталанность», как жалеют в народе слепого или юродивого.
Повторяю, подробности этого дела, скрываемые, его участниками, почти не просочились наружу. Кое-что стало известно по слухам да из некоторых позднейших признаний самого Александра Александровича.
…Вконец ошалев от долгого запоя, Александр Александрович ринулся из города в усадьбу Балинских, чтобы повеситься на дубу перед домом и этим укорить, смутить чью-то черную совесть.
Очнувшись у Дуни, он выдержал бы сутки, много двое, плена в телятнике и непременно бы ушел или к брату, — если бы решился, протрезвев, показаться в большом доме, — или ускользнул бы обратно в город, в крепко засосавший его омут. Ушел бы, не будь Дуня цветущей стройной девушкой с маленькими жесткими, но красивыми руками, не умей это простодушное большеглазое создание так мило поглядывать, поводить плечами или откидывать голову, словно подставляя лицо для поцелуя. Словом, ушел бы, не будь всего этого очарования.
— Вот я тут тебе принесла, будешь? — нерешительно спросила его Дуня, когда Александр Александрович сел в первый раз за ее выскобленный добела стол, с отвращением оглядывая поставленную перед ним еду. Он содрогался от одной мысли о ней. Неожиданное предложение водки его взбодрило. Он принялся весело чистить огурец.
В дальнейшем Александр Александрович пил умеренно. Его реже и слабее посещала та сосущая тоска, что душила все мысли, все чувства, все желания, кроме одного, неудержимого: во что бы то ни стало заполучить стакан водки, чтобы, выпив его, как горчайшее и отвратительное лекарство, ощутить поднявшуюся внутри лихорадочную силу, призрачное возбуждение, рождавшее мимолетные планы и надежды. Кроме того, водка покупалась на деньги Дуни. У Александра Александровича не было ни копейки.
— Ну, Дунюшка, рюмашечку эту я выпью за… за… да за что бы такое выпить, а? — шутливо сказал как-то Александр Александрович со стопкой в руке и взглянул при этом на подававшую ему обед Дуню. Взглянул и поставил водку на стол. Минуту колебался, потом, слегка усмехнувшись, встал из-за стола и, подойдя к Дуне, довольно строго посмотрел ей в глаза. — У тебя душа хорошая, Дуня. Я слез не стою. — Походил по комнате и, успокоившись, снова сел за стол. Пообедал, не прикоснувшись к водке.