Слева бурлил поток темной, содрогающейся воды. Она с грозным шумом скользила по деревянному сливу. У мостовых устоев взметывались в вихре брызг водяные столбы. С потемневшего дерева сбегала пена. Мост, противостоя могучему напору, легонько дрожал. Со слива вода низвергалась в омут. В клокочущей пене и водоворотах чернели головы мшистых свай. Иногда пена и струи закрывали их, и тогда казалось, что вода их потопила.
Подальше от плотины валы смирялись, теряли свои белые гривы и постепенно исчезали в медленно и сильно кружащейся воде омута, покрытого пузырями и клочьями желтой пены.
К броду, пониже омута, спускалось стадо. Вереницы пестрых, разномастных коров медленно сходили к реке по протоптанным в крутом берегу тропкам и входили в воду, постепенно погружаясь все глубже. Посреди русла их сносило быстрое течение, и из воды торчали задранные кверху рогатые морды.
Животные задерживались в реке, пили или неподвижно стояли, отдыхая от оводов душного лесного пастбища. Где-то за деревьями на берегу громко, как выстрелы, хлопал пастуший кнут. Отставшие коровы выбегали к круче и спрыгивали вниз, скользя в оползающем песке. Головные буренки успели уйти далеко и вытянулись цепочкой по отмели противоположного берега.
Базанов и Конон Степаныч напряженно всматривались, отыскивая каждый свою корову и, обнаружив их, уже равнодушно оглядывали остальных.
Миновав высокое здание мельницы с пыльными бревенчатыми стенами, подвода проехала мимо закрытого ветлами пруда. Из-за них виднелась крыша обширного помещичьего дома с мезонином.
За мельницей дорога углублялась в бор. Сосны стояли стройные, высокие, одна к одной. По отсутствию валежника и сухостоя, по светлевшим кое-где свежим затескам было видно, что за лесом присматривают, прореживают его и очищают.
— Вот это лесок так лесок! — не утерпел Базанов и сокрушенно вздохнул.
— Что говорить, Василий Егорыч. Тут хватило бы не одну деревню, как наша, обстроить, — с готовностью подхватил Конон Степаныч, тяготившийся молчанием. — А вот стоит без последствия — мужику негде жердину срубить.
— Хозяин этот лес как глаз во лбу бережет. Такой барин чудной — лес жалеет. Когда мы сгорели — никому бревнышка не дал. Деньгами, нечего говорить, хорошо помог. Покупайте, говорит, лес, а свой не дам валить. — Базанов помолчал. — Этот барин ничего себе — подходящий. Главное, обходительный: потому он сам хоть и господского звания, а сирота, чужого хлеба отведал! Тетка его, прежняя барыня, померла, ему тут все и отказала — вот он народ и жалеет.
— Жалеет! Много он нашего брата жалеет! — неожиданно злобно вырвалось у всегда смирного и робкого Конона Степаныча. — Сказал тоже, Егорыч. Разве они нашего брата понимают или за людей считают? «Подходящий», «обходительный», — передразнил он, — а вот тот бок почитай весь от Крестова камня загородил, теперь мужику ни пройти, ни проехать, где хочешь скотину гоняй! Езди в объезд три версты! Он ягоды свои да грибы жалеет, а не нас.
— Отдать свои луга травить — кому хошь не понравится, — ответил Базанов.
Разговору не суждено было завязаться и на этот раз.
— Ну, тяни, э-эх! Царя возила!
И Базанов принялся снова подергивать вожжи и понукать задремавшего на ходу коня. По уговору с теткой Марьей пустить в дело кнут или прут было нельзя.
Ольга, ожидавшая в кустах на берегу наступления ночи, вышла на мост, когда последний луч солнца покинул одиноко росшую на самом гребне горы березу, старую и развесистую, как-то уцелевшую среди чистого поля.
Кругом никого не было. Скользившая по сливу вода приковывала взгляд Ольги, и, облокотившись о перила, она долго не отводила глаз от как бы застывшего в своем непрерывном беге темного потока. Исчезли последние длинные тени, кругом рассеялись неясные отсветы немеркнущего неба, и сгустившиеся над водой струйки тумана образовали сплошную пелену, окутавшую приречные заросли.
Слабо замерцали редкие звезды. Через мост стали переливаться торопливые струи холодного тумана. Ольга вздрогнула и пошла к усадьбе.
Она прошмыгнула мимо барского дома. На мгновение мелькнула освещенная терраса, фигуры в белых платьях и отраженные в блестевшем, как золото, самоваре огни множества свечей. Слышались смех и голоса. Раза два добродушно тявкнул лежавший на аллее перед домом большой белый пес. Его с террасы окликнули: «Том, Том», — и он смолк.
Оранжерея, где находилась каморка Андрея, стояла на краю сада. Здесь, на открытом месте, было много светлее. Смутно обозначались в тумане ряды яблонь. Их можно было принять и за копны сена на лугу.