От города отъехали верст восемь. Все молчат. В чайной и по пути приезжие успели узнать все нехитрые деревенские новости. В самом деле, может ли что стрястись необычайное в Кудашеве? Ну, поумирал кое-кто из стариков, у Дементия пала неразжеребившаяся кобыла да вот вдова Фекла на выселках не выдержала — заколотила избушку и ушла бог весь куда с нищенской сумой. Еще вот Нил Ермилин отсудил-таки у общества пустошь Кочержиху, хотя мир и не пожалел издержек. Да разве перешибешь его мошну! Об Ольге не обмолвились, конечно, ни словом.
В общем оказывалось, что все в деревне идет своим чередом, как при отцах и дедах, — деревня спит себе непробудно, словно не слышит грохота войны. Если и чувствуется порой, что надвигается нечто неизведанное, неопределенное и тревожное, как при заходе несущих гром и молнии туч, то все это пока далеко и — кто знает? — пройдет стороной…
О себе раненые рассказывали мало. Да и старики, боясь встречных вопросов, не очень их расспрашивали. Базанов остерегался быть втянутым в обсуждение чужих семейных дел. Конона Степаныча томило сознание вины перед сыном. Как объяснить ему и оправдать полное разорение хозяйства?
По некоторым недомолвкам и уклончивым ответам Василий почуял, что дома у него не все ладно, и сразу замкнулся, нахмурился. И Ефрем, у которого мозжили кое-как сросшиеся кости раздробленного таза, думал о чем-то своем.
Дорога идет лесом. Лишь изредка выводит она на некошеный цветущий луг, на самый припек, где сильно донимают оводы.
Лошадь стала.
— Что там? — спросил, очнувшись, Ефрем.
— Пущай маленько вздохнет перед взгорком, — ответил Базанов. Он ходил вокруг лошади, поправляя шлею, проверяя чересседельник или выпрастывая из-под хомута взмокшую гриву. Лошадь, вытянув шею, устало фыркала и встряхивалась всем телом, так что ходуном ходили дуга и оглобли.
Телега стояла на мостике через лесной ручеек. Выбегавшая из-под засыпанного землей фашинника вода образовала тут же прохладный омуток, устланный гладкими, чистыми камушками. Конон Степаныч, растянувшись на крутом берегу и упираясь в дно руками, чтобы не соскользнуть в воду, припал к ней и пил. Василий с трудом слез с телеги и тяжело запрыгал в сторону, опираясь на палку и поддерживая равновесие свободной рукой. Ефрем тоже встал и, соблазненный видом прозрачной воды, заковылял к ручью, переваливаясь на изуродованных ногах, как утка.
Покончив со своими делами, все понемногу собрались вокруг телеги. Солдаты, облокотясь на нее, курили. Базанов по-хозяйски осматривал колеса, щупал тяжи. Наломав веток, Конон Степаныч обтирал ими лошадь, обмахивал ее, приговаривая:
— Ишь ты, в кровь искусали, окаянные…
Лошадь стояла, отставив одну ногу и непрерывно остегивая себя хвостом.
— Эх, ешь твою с квасом! Меня точь-в-точь в таком месте угостило, — начал, прикидываясь веселым, Ефрем, чтобы прервать томившее путников молчание. Он оглядел громадные сосны, взнесшие свои кроны над горкой, и всей грудью вдохнул горячий смолистый запах.
— И там такой же ручеек по опушке протекал, только за ним поля шли, жнивье. Нашу шестую роту пригнали на прикрытие артиллерии, вдоль опушки восемь орудиев стояло. Дело в сентябре было, седьмого числа, как сейчас помню, под праздник. Солнце пекло, что в июле, и смолой, как здесь, пахло. Мы под деревьями укрытия себе порыли и залегли. А жара такая, пить хочется, мочи нет — землячки то и дело с котелком к ручью бегают.
Только это кашевары кухни затопили, он и давай нас обстреливать. Сперва ничего шло: он палит, ну и наши как вдарят, вдарят — глядишь, он и замолчит, — то орудию ему подобьют, то с позиции сгонят. Да недолго пришлось нашим отстреливаться — снаряды все вышли. Артиллеристы разгорячились — к капитану: давай, мол, ваше благородие, снарядов, отвечать нечем, стал он нас забивать. Да. Туда-сюда, по телефону, в штаб донесение. А оттуда, эх, ешь твою с квасом! — и сейчас сердце кипит: как это, такие-сякие, смели положенный резерв расстрелять! Нет вам больше снарядов! И отходить не приказывают — что хочешь, то и делай… Уж и потешился тут немец! Орудия свои на открытые позиции выкатил, пристрелялся и давай гвоздить. Что тут было — и не расскажешь! Треск по лесу пошел, точно кто стволы сверху донизу пополам расщеплял. Суки и макушки вниз летят, людей, как гвоздями, к земле пришивают. Потом стал он понизу косить. Рвутся кругом снаряды, все смешалось. Деревья валятся, как из-под пилы, люди, земля, щепки — все к чертям в воздух летит. Окопчики наши сразу позасыпало, укрыться стало некуда. Ты за дерево, а оно на тебя — давит. Эх, ешь твою с квасом, — повторил Ефрем свою любимую поговорку, — и полегло, и покалечило тут нашего брата! Что делать? Я вперед пополз — думаю, у ручья укрыться и напоследок напиться: внутри все горит, пересохло, на зубах песок скрипит. Только не пришлось. На полдороге меня точно кто ломом по пояснице огрел, огонь в глазах метнулся — и конец. Ничего не помню. Только на третий день в память взошел — в санитарном поезде. Нас в Великие Луки повезли, оттуда в Петроград.