— Что за грех, какой грех? — недопоняла генеральша.
— Уж не знаю, рассказывать ли вам, ваше высокопревосходительство? Ольга эта, как мужа угнали, с мужиком одним сошлась, господ Балинских садовником Андреем…
— Ах, боже мой! Это же ужасно: настоящий адюльтер. Самоубийство из-за измены, да это как в романе! Непременно напишу кузине.
— Василий еще лишее тут раскричался, — продолжала разохотившаяся рассказчица. — По столу кулаком хватил: «Мало ли что про солдатку скажут! А если и так, что же? Бабы от того не убудет. Зато вперед стала бы шелковая — вину свою знала бы, мужа боялась… Нет, это вы ее доняли — небось, как коршуны, всей деревней на нее набросились! У нас кого хочешь расклюют — у, звери!» И прорвало его тут — разрыдался, трясется весь… И каково ему: сам в такой страсти был, калекой возвратился и — на тебе, такое дело… Это кому хошь доведись — заплачет.
Степанида всхлипнула. Ее рассказ успел утомить и расстроить генеральшу: в этих деревнях вечно творятся какие-то ужасы. Мужики пьянствуют, бьют жен, дерутся. Как не быть убийствам и бог знает чему. И все от того, что бога забыли деревенские, священник жаловался — на исповедь не ходят… Она несколько строго посмотрела на Степаниду:
— Эта Ольга потерянная душа была, заповеди нарушила. Ведь это такой грех — наложить на себя руки… — Ее высокопревосходительство наставительно поговорила о нравственности, о христианском смирении, еще о чем-то и замолчала. Степанида терпеливо ждала.
— Никак, туча заходит, ваше высокопревосходительство, — прервала она молчание. — Не угодно ли вам будет пройти к дому? До ужина бы на балконе посидели, а тут не ровен час дождь пойдет, да и сырость как бы не охватила — солнце-то садится.
— Еще рано, да и гроза если и соберется, то не скоро. Сведи меня к беседке покойного барина — ты знаешь, я всегда хожу туда в день приезда…
…Сев на лавку, устроенную вокруг ствола огромной липы, стоявшей посреди лужайки в дальнем конце парка, она отпустила Степаниду.
— Пришли ко мне через час Илью, — распорядилась Елена Андреевна. — Я передумала, мне надо дать ему распоряжения. Только пусть близко ко мне не подходит.
Рабатки с анютиными глазками «Доктор Фауст» составляли как бы траурное обрамление этого уголка. Елена Андреевна сидела неподвижно, прислонившись спиной к стволу дерева. Раздвоившаяся невысоко над землей липа уходила ввысь двумя могучими стволами, увенчанными необъятной кроной. Это было великолепное дерево. Генеральша — небольшая, в длинном черном платье и чепце — походила на жука, сидящего у его подножия.
В облитой солнцем синеве неба появились золотистые отсветы, и края редких облачков слегка порозовели. Деревья замерли. Стихли и птицы. Одни ласточки продолжали летать высоко над деревьями. В вершинах лип слабо жужжали запоздавшие пчелы.
С востока небо понемногу охватывала поднимавшаяся туча. Чем выше она забиралась, тем больше ширилась и разрасталась в разные стороны, не теряя своей плотности. В лучах солнца она казалась черной. Верхний край ее, точно отороченный серебром, стал нависать над парком.
Появились и на западе облака, как бы застывшие на месте. Солнце окрашивало их во всевозможные цвета. Краски переливались, смешивались, густели и меркли. Но росла и тяжелела, словно была налита свинцом, грозовая туча.