— Хорошее дело, Николай Егорыч, все надо в известность произвести… Только вот после барыни небель-то вся поиначе стоит, какую наверх посносили…
— Это кто же распорядился, зачем? Как я теперь разберусь? — накинулся на приказчика Буров. — В ейных листках и так ничего не поймешь. Нет того чтобы по порядку вписать: диван там карельской березы или шкаф дубовый… Так нет! С вывертом все — кресло тетино, секретарь какой-то, комната угловая — а этих углов-то сколько тут, тьфу, черт ногу сломи!
— Разберемся, Николай Егорыч, как не разобраться. Ведь я тут, почитай, всякую мелочь знаю — баб да полотеров лет, должно, двадцать сюда водил, — с готовностью ответил повеселевший приказчик. В затруднениях хозяина он учуял возможность как-то скрыть свои грешки.
Николай Егорыч сумрачно на него взглянул, ничего не ответив.
— И один управлюсь, — помолчав, раздельно и значительно проговорил он. — Кажинный гвоздь разыщу, не то что стул! У меня — не у старой барыни: я на три аршина под землей вижу.
Он отвернулся и снова занялся осмотром мебели. Илья Прохорыч сначала робко, потом все угодливее и старательнее стал помогать — то стул поднесет, то поторопится у шкафа распахнуть дверцы или подаст какую-нибудь шкатулку, проворно стерев с нее полой шубы пыль. У Бурова гнев понемногу отошел, и он стал пользоваться услугами Ильи, особенно при толковании записей генеральши.
Как-никак добротной мебели было много, значительно больше, чем представлялось Бурову. Он то и дело обнаруживал ценные предметы, о которых до того не имел понятия, и это не могло не радовать его. Он весело переходил из одной комнаты в другую, с прибаутками вписывая все новые и новые вещи в свой реестр. Немало соленых шуток вызвали умывальник и фаянсовые принадлежности туалета в спальне генеральши. Илья давился тонким смехом и, как умел, поддерживал добрый стих в своем патроне.
«Слава тебе, господи, — гроза, должно, миновала», — подумал он, решив, что старанием усыпил подозрения Бурова и тот уже не станет доискиваться, если и обнаружит исчезновение какой-нибудь мелочи. Однако поседевший в плутнях приказчик плоховато разбирался в людях. Да и долголетнее безнаказанное объегоривание доверчивой барыни внушило ему преувеличенное представление о своей сметливости.
Стемнело. Увлекшийся Буров не захотел отложить составление описи до следующего дня — теперь он чувствовал себя в доме, как на площадке со скотом в хорошую ярмарку, когда барыши точно сами лезут в карман, и легко дышал затхлым, холодным воздухом нетопленого дома, так поразившим его вначале. Илья Прохорыч принес лампу. Следом за ним пришла Танюша, молодая, большеглазая, ладная солдатка, служившая скотницей при генеральше и произведенная новым хозяином в стряпухи и сторожихи облюбованного им для себя каменного флигеля, называвшегося по старинке девичьей. Танюша пришла сказать, что ужин остывает. Буров с весело блестевшими глазами, потирая в радостном возбуждении руки, приступал к осмотру «сундучной».
— А ты не давай остыть-то, не давай! — игриво подмигнул Николай Егорыч пристально и мягко глядевшей на него бабе, входя боком в узкую дверь кладовой, устроенной под лестницей и тесно уставленной ящиками, коробами и корзинами всевозможных размеров. — На то ты и повариха! А графин на холод вынеси, не забудь, так-то вот! Ну-ка, Прохорыч, давай в коврах да занавесках пороемся, авось не все моль поела, что-нибудь и нам, сиротам, оставила, хе-хе! Ишь ты, сколько тут всяких укладок наставлено — небось сто лет копили, мужички наработали! А теперь вот все мужику и вернулось, — рассмеялся он раскатистым смехом. Самодовольство так и выпирало из Николая Егорыча, он едва не захлебывался от восторга и говорил без умолку. — А пыль-то, пыль-то какая, прости господи… Эге, а это что? Вот диво — на сундуке-то ни пылинки… Чудно…
Илья Прохорыч суетливо и бестолково завозился с ремнями какого-то допотопного баула: сердце приказчика зашлось под загоревшимся взглядом сразу насупившегося и смолкшего хозяина.
Николай сидел на краю выложенной кирпичом ямы перед топкой борова и смотрел на слабо мерцавшие за дверцей языки пламени, перебегавшего по плохо занимавшимся, шипевшим дровам. В красноватых отсветах огня дряблое лицо старика казалось неживым. Он зябко ежился, поправляя накинутый на плечи вытертый нагольный полушубок.
На дворе смерклось, и цветочная потонула в потемках. В ней стоял сильный запах сырой холодной земли. В дальнем углу мерно и громко падали на ящик или доску капли, будто отсчитывали время — это дотаивал лежавший кое-где на рамах снег, и вода сочилась сквозь щели.