Николай и вправду был едва жив, не хватало сил встать и надеть шубу в рукава. Как пришел сюда с час назад с вязанкой хвороста, так и опустился тут, и все сидел, никак не мог набраться духу, чтобы взять кочергу и помешать в печке. С самого наступления холодов старый садовник не имел ни минуты отдыха, так как взялся за непосильную работу.
Ему и прежде, при генеральше, бывало нелегко добиться необходимого для его хозяйства. Теперь же, с наступившим по ее отъезде междуцарствием, стало вовсе невозможно получить и самое нужное. Илья Прохорыч да и все, к кому он обращался, отмахивались от него.
Николай настойчиво требовал, чтобы к оранжерее, не мешкая, подвезли дров.
— Не запасли! Мое какое дело… Врете все небось — как это, чтобы в барском имении дров к зиме не было? Сами отапливаетесь, а моим цветам пропадать? Понятия в вас нет — морозы подошли! Долго ли все загубить? Растения есть нежные, им никак нельзя, чтобы меньше пяти градусов тепла держать. А в ответе кто будет, с кого спросят?
Видя, что ему не отвязаться от назойливого старика, Илья Прохорыч дал знать Бурову, что для оранжереи требуется на первый случай пять сажен дров, и спрашивал, где их заготавливать. Николай Егорыч находился в то время безотлучно в городе, по горло занятый сдачей крупной партии кож для армии. Выполнение контракта не ладилось, и Буров, раздраженный несговорчивостью приемщика, крепко выругал подвернувшегося под горячую руку посланца и велел вперед по пустякам лошадь в город не гонять и дров на всякие дурацкие барские затеи и полена не давать.
— Ну и пусть все пропадом пропадет! — вскипел Николай, узнав про отказ, и ушел из конторы, хлопнув дверью. Часа два пролежал он после того на койке в своей каморке, отгороженной за печкой людской кухни. Как ни обдумывал старик положение, как ни убеждал себя, вздыхая и бормоча, что его хата с краю, оставить цветочную на произвол судьбы оказалось для него невозможным. Мысль о гибели выращиваемых им всю жизнь цветов и растений, огромных агав, находившихся уже более полувека на его попечении, всего этого дорогого для него живого мирка, была невыносима. Но что мог он, хилый семидесятипятилетний старик, сделать, чтобы защитить своих изнеженных питомцев от мороза, неумолимо проникавшего сквозь зыбкую преграду из стекол и тоненьких щитов? Помаявшись и повздыхав, Николай поднялся и побрел к своим обреченным цветам, смутно надеясь найти выход.
В цветочной оранжерее под низкой, покатой крышей из рам, прикрытых соломенными матами, было полутемно. В рассеянном свете смутно виднелось длинное помещение, все уставленное горшками со всевозможными растениями. Лишь попривыкнув, глаз начинал различать тонкие очертания пальм, густые шары из глянцевитой зелени подстриженных померанцев, причудливые силуэты кактусов. Вдоль одной стены в огромных ящиках были уложены пересыпанные песком корни штамбовых роз, клубни георгинов, нежные луковицы тюльпанов, нарциссов, гиацинтов. Тут все было создано руками Николая, взлелеяно его заботами. Вот две громадные агавы с двухаршинными мясистыми листьями в желтых прожилках, с острыми и твердыми, как железо, шипами; их каждую весну, как помнит себя садовник, на особых носилках выносили отсюда шестеро дюжих мужиков и под его наблюдением устанавливали на постаменты по обе стороны крыльца барского дома. За пятьдесят или шестьдесят лет агавы цвели считанное число раз. Один из листьев выбрасывал длинный сочный стебель бледно-зеленого цвета, и на нем, чуть не на глазах, распускался фантастический цветок, точно вылепленный из воска, со странным, пряным запахом. Эти цветения составляли вехи в жизни старого садовника.
Николай помнил историю каждого померанца, каждой пальмы, мог рассказать, как они росли, болели, прививались, цвели или плодоносили. Для него это были живые существа: положение листьев, цвет их, вид молодых побегов, глянец коры — все это служило языком, на котором они объясняли свои нужды.
Старик снял со стены градусник и долго его разглядывал, держа на вытянутой руке и повертывая, пока не разобрал показания шкалы: ртуть стояла на нуле. А на дворе напористый ветер с востока прометает твердеющую землю — быть к ночи крепкому морозу. Он заберется и сюда… Ни разу за полвека не пустил его Николай под эти рамы!
В простенке оранжереи лежали целые груды всевозможных кольев, крашеных палочек и тычин, убранных на зиму из цветников. Поколебавшись, Николай стаскал несколько охапок в цветочную и истопил печь.
Недели за две он сжег все цветочные подставки, весь припасенный для изгородей жердняк, подпорки из фруктового сада, неостекленные запасные рамы, даже аккуратно выстроганные рейки для трельяжей. Хоронясь от всех, в сумерки, старый садовник сносил к ненасытной топке весь им же заготовленный летний запас. Зато ежедневно к вечеру над широкой и низкой трубой цветочной возникал дымок, то тонкой струей уходящий вверх, то сбиваемый к земле лихими осенними ветрами. Вернувшееся на несколько дней тепло дало Николаю передышку, но после них пришлось еще круче — угнетая и знобя все незащищенное, неукутанное и неухиченное, наступила зимняя стужа.