— Не, дедушка, флигель натопили, девичью…
— То-то… Так что ж, я и впрямь пойду. — Николай поднялся и стал кряхтя надевать шубу.
— Сходи, сходи, деда, ничего тебе не будет, для его ведь пользы. Вот так… — Костя помог Николаю одеться и подняться из ямы. — Где тут трубу закрыть? Печка вытопилась. Я тебя сперва поужинать сведу, а там сходишь. Я б тебе, дедуся, дрова кажинный день пособлял таскать, да не дает приказчик с гумна отлучиться: я веялку верчу… Поздно уже, Николай Егорыч, верно, с Илюхой покончил, — усмехнулся мальчик. — Как-то пришлось ему отвертеться? — О проделках приказчика все обитатели Первина были хорошо осведомлены.
Слева, за парком, в оголенных вершинах лип блестел месяц. Свет его застили медленно плывшие облака, и все вокруг тонуло в холодном сумраке. Где-то недалеко настойчиво и однообразно ухал филин. Костя шел за еле плетущимся Николаем и мучился неумением сказать что-нибудь ласковое и утешительное старику.
В стороне затемнела громада заколоченного дома, тени вокруг него были непроницаемо черными. Миновав его, они пошли двором к низкому и длинному, еле видному в потемках зданию с двумя тускло светившимися окошками. За ними находилась та самая людская или черная кухня, в которой старый садовник жил, ел и спал более полустолетия.
Через эти подслеповатые окна с толстыми переплетами рам и крошечными стеклами никогда не проникал яркий свет дня. Точно так же и прожитую в ней жизнь Николая никогда не согрел и не осветил ни один трепетный, радужный луч светлого человеческого счастья.
Рано овдовев — он женился по приказанию помещика, — Николай остался на всю жизнь вдовцом, детей у него не было. Лет с тридцати он привык скрашивать свои редкие досуги водкой. Пил Николай всегда в одиночестве и очень редко напивался. Молча и не спеша тянул он одну чарку за другой, пока не начинала кружиться вокруг него каморка с ее убогой обстановкой: железной хромой кроватью, столом на козлах, табуреткой и осколком зеркала, воткнутым в паз стены с висящим захватанным полотенцем. Тогда он, пошатываясь, вставал из-за стола и тотчас валился на постель.
Лишь на своей работе, за любимым делом, всегда хмурый и молчаливый Николай веселел и даже бывал словоохотливым, если находилось кому рассказать о своих питомцах.
Тут настежь, точно от удара ногой, распахнулась дверь девичьей, стоявшей наискосок от кухни. Через темный двор легла полоска света. Послышались возня, топот ног и громкая грубая брань. В дверном проеме показалось два человека. Один из них полетел кувырком со ступеней крыльца.
— Привык бар своих обкрадывать, прохвост! — гремел гневный голос Бурова. — Да хоть изваляйся в ногах, не прощу, на что мне воры! Чтобы через час духу твоего не было на усадьбе… А коли завтра к утру сундуков с чехлами для небели и портьерами не возвратишь — пеняй на себя — в остроге сгною! Помни, сукин сын, я ведь не барин и за свое добро душу из тебя выну! Оно мне не даром досталось, каждую копейку своим хребтом добывал! — Буров задыхался от злобы. — Ступай, — заревел он, — не то в кровь изобью…
Дверь с треском захлопнулась. Двор снова погрузился в темноту. Стало слышно, что кто-то стонет и всхлипывает. Возле Николая зачернела какая-то фигура.
— Ты, что ли, Илья Прохорыч?
Приказчик тяжело дышал и не отозвался.
— Хорошо, что тебя встренул, жалиться иду насчет дров. Тебе же хуже будет, коль узнает…
— Жалиться? Кому? — бессвязно промычал приказчик. — Ступай, пожалуй. Он меня, озорник, в грудь как пнул, я на ногах не устоял. Кулачищами в морду так и лезет. Из тебя он сразу дух вышибет… — Илья схватился за голову. — Эх, пропал я из-за грошового дела… Да не я один, все теперь пропадете… Тут ныне такой паук засел — он кровь со всей волости высосет. Ох, господи, куда деваться, что начать? Пропал Илюха.
Охая и жалуясь, приказчик побрел прочь, пошатываясь, и скоро исчез в темноте.
— Да постой же, Илья, присоветуй, — крикнул вдогонку оробевший Николай.
— Не ходи за ним, деда, — удержал его за рукав Костя, — ему расчет вышел, конец его плутням! — не без злорадства добавил он. — И поделом, всем насолил, сам в три брюха ел, а людей харчами обижал, обсчитывал, тянул с каждого. Пойдем, деда, в избу, небось продрог. Ишь ты, как раскричался хозяин-то новый — на всю усадьбу! Ну ничего, простынет! Ты поужинаешь и через часок к нему пойдешь.
Буров отер лоснившееся от обильного пота лицо накрахмаленной салфеткой с вензелем под короной и, сложив ее на коленях, потянулся к стакану с жидким чаем, налитым сидевшей за самоваром Таней. От поднесенной ей хозяином рюмки водки у нее с непривычки кружилась голова, и она сосредоточенно молчала, переводя влажно блестевшие глаза с Бурова на гостя, Нила Ермилина. Каждый раз, как к ней обращались за чаем или закуской, она вздрагивала, точно очнувшись.