В натопленной низкой горнице было жарко. Хозяин благодушествовал, развалившись в принесенном из дома кресле красного дерева с мягким сиденьем, обитым старинным штофом, выгнутой полированной спинкой и подлокотниками с бронзовыми сфинксами. Он сидел распаренный, босой, в широченных деревенских штанах и сатиновой светло-голубой рубахе навыпуск, расстегнутой у ворота. Рубаха липла к телу, и он то и дело оттягивал ее под мышками или опахивался подолом.
Осмотр дома и расправа с уличенным приказчиком, равно как и плотный ужин с водкой, привели Николая Егорыча в отличнейшее настроение. Прихлебывая чай, он рассеянно слушал, не забывая, впрочем, потчевать своего гостя.
— Тебе вот все шутки, Николай Егорыч, — говорил, горячась, Нил Ермилин. У него с дороги или от выпитой водки ярко краснел кончик остренького носика, хотя лицо оставалось бледным и глаза глядели по-всегдашнему пристально, не мигая. — Выходит, шутить пора перестать… Слыхал, что в Питере творится? Думу пришлось царю опять созвать, и этот, как его, Милюков открыто и заявил: кругом, мол, измена, царица да министры заодно с немцами! Не побоялся… Эх, сгубят они все, — покачал он сокрушенно головой, — ну что бы царю замирение сделать, и обошлось бы дело. Ему несдобровать, а без него и нам всем крышка! Ты то пойми — третий год война идет, народ разоряется, остервенился, устали все…
Ермилин помолчал, но, не дождавшись реплики, продолжал:
— Рабочие снова бастуют…
— И на здоровье! Ты про Питер все толкуешь, а нам-то что? До него отсюда, почитай, пятьсот верст, пусть что хотят там творят, лишь бы у нас тут тихо было, — шутливо заговорил Буров. — Я полагаю, что умному человеку, да еще и при деньгах, так нынче даже очень способно дела делать. Вот хотя бы война эта, — усмехнулся он, — кто, может, и устал от нее, не знаю, а я так думаю, что и пользы от нее немало: заводы день и ночь на оборону работают, производства всякие растут, цены стоят крепкие, идут в гору — торгуй себе сколько хошь, раздолье, не зевай только… Солдатушки свое дело в окопах делают, а мы в тылу не ленимся, для них припасаем — сапоги там всякие, шинелишки, говядинку, табачок… Все пустое, приятель! И чего тревогу бить! Вот хотя бы твои краснобаи в Думе… Кто там? Купцы да помещики, попы опять-таки: что ж они, себе вороги, не знают, что царем одним держатся? Ну, пошебаршат немного, погалдят для блезира, чтобы царь податливее стал, им кус пожирнее отвалил, тем и кончится! А на рабочих узда всегда найдется — это помни.
— Это как придется, Егорыч. — Ермилин с сомнением покачал головой. — Если бы в одном Питере… Одни питерские много не сделают, верно, а ты бы послушал, какие толки в народе кругом пошли. Таких отроду не слыхали! — Он понизил голос и придвинулся вплотную к сидевшему наискосок от него Бурову. — Мало того что в открытую царя во всем винят, про землю заговорили, да как! Раз добром не отдают, мы, мол, сами отберем — сила нынче у нас. Землица кровью нашей полита, выкуплена с лихвой… Слухи по деревням пошли, дивишься — откуда что берется. Недавно на сходке деревенский наш, Базанов, мужик смирный, что овца, брякнул: царь-де хочет барскую землю мужикам отдать, и грамота такая припасена, а господа скрывают! Солдаты с фронту придут, сами поделят — вот куда стали гнуть…
— Ну, это бабушка надвое сказала. — Буров чуть нахмурился и выпрямился в кресле. — Что у тебя, Танюша, самовар заглох? Пойди угольков подбрось да чаю свежего завари-ка, мы с Нилом Васильевичем по стакану горяченького еще откушаем… Разве я не знаю, что смутьяны голову подняли? — уже серьезно продолжал он, когда служанка вышла с самоваром. — Мы тоже кое-что слышим, даром что день и ночь в трудах! Вот под Медным мужички собрались всем миром да и пришли к помещице на усадьбу землю ее делить. Она насилу ноги унесла. Стражники с исправником, почитай, три дня бились — никак мужики в резонт не входят. Команду вызвали из города, и что же? Солдаты ровно глухими сделались — офицеры орут, бесятся, а они как истуканы. Насилу справились… Спасибо волостному — умная голова: он мужиков расколоть успел, несогласье промеж них пошло. А поначалу остервенились — на штыки лезут, рубахи на себе рвут: на, мол, стреляй в своего батьку! Солдат, понятно, плюнет да и отвернется, винтовку опустит. Так и увели братву — без солдат дело покончили. Дворян после войны прижмут, слов нет: даровая у них земля, некупленая. Имения господские в казну отберут, выкупят, потом мужикам по оценке через банк передадут. Ну а если земля у кого не наследственная, своим трудом приобретена, эту трогать не будут — шалишь!