— А какая нам, к примеру, кудашевским, разница, что Первино барским было, а ноне твоим стало? — перебил его Ермилин с прорвавшейся ноткой зависти и озлобления. Он сам караулил продажу Первина, надеясь, что землю будут продавать участками, тогда бы и он урвал себе жирный кусок. Покупка Буровым всего имения сорвала его расчеты.
— Кто вас спросит? Подумаешь! — Буров начинал горячиться. — Ты вот что, приятель, заруби себе на носу: мы хоть и темные люди — грамоте всего два года обучались, — а понимаем, куда дело клонит. После войны баре да господа вовсе на задворки уберутся — в России хозяином купец да фабрикант будут, те, у кого деньги, капитал! Так вот… В военно-промышленный комитет кого позвали — банкиров, заводчиков, купцов. Они в гору пошли… Сила теперь вот где! — Буров размашисто хлопнул себя по карману штанов и рассмеялся уже весело. — Нет, браток, не пугай нас. За свое мы постоим, ох как постоим! Вот как держать будем. — Николай Егорыч расставил обе руки, точно заключая что в железный обруч. Потом, снова нахмурившись, опустил их на стол, сжимая и разжимая кулаки, как будто давил в них и сокрушал покушавшихся на его добро, и исподлобья глядел на своего собеседника. Сытый и тяжелый, с красными от хмеля глазами, он напоминал зверя, рычащего над костью.
— Да кто на твое зарится? — прервал его Нил Ермилин, не хотевший больше дразнить хозяина. — Это так, к слову пришлось… Времена шаткие подошли, а у нас что, разве своего не хватает? Чужого не хотим…
— А хоть бы и захотели, так не дам. «Шаткие, шаткие»! — передразнил Буров. — Не дадим много шатать-то… Если что, — он по привычке оглянулся на дверь и понизил голос, — так и Николая того-с, попросят место освободить, другого посадят…
— Это кто же, кто попросит? — так и впился в него Нил.
— Найдутся… У кого сила, те и попросят… — Взглянув на Ермилина, Буров сразу осекся. — Ты, никак, много знать хочешь…
— Да мне на что… Я вовсе за другим делом к тебе приехал.
— Ну что ж, выкладывай, поговорим о деле. — Буров охотно переменил разговор. — Вот и самовар, угости-ка, красавица, нас с приятелем чайком. — Он говорил нарочито развязно и весело. — А что, Васильич, не грех перед деловым-то разговором по маленькой пропустить? Холодец вот, курятина с огурцами…
Буров хотел сгладить впечатление от слов, настороживших Ермилина, — он понимал, что дал маху.
— Так в чем же у тебя нужда до меня, сосед? У меня так заведено: по-соседски выручать, чем могу, — сказал Буров, после того как оба чокнулись и выпили.
— Какие там соседи! Что мы — можно сказать, мелочь супротив тебя, — прибеднился Ермилин, замахав обеими руками. — Ныне, куда ни сунься, все буровским стало: лес, луга, поля. Нам такому соседу в ноги кланяться. — Ермилин тянул и вилял. Привыкший обводить вокруг пальца легкомысленных бар, Нил Васильевич сейчас робел: извлечь выгоду из сделки с Буровым, обойти его, надуть казалось предприятием почти безнадежным. И он не знал как приступить, опасаясь неловким ходом сразу испортить дело.
— Положим, та сторона, за рекой, до самого Быльцина не моя, Балинского…
— Надолго ли? Через годик-другой, смотришь, и там все с божьей помощью к Николаю Егорычу перейдет, хеке, он не прозевает, верно? А что за бор у Балинского — сосна к сосне… Такие нынче не растут. Опять же заливные луга какие. На мельнице турбина поставлена — в сто сил, черта свезет, сколько хочешь поставов да снастей подпрягай… Заводи крупорушку, лесопилку, дрань начни драть… эхма! Золотое дно — успевай лопатой деньги грести.
Буров проницательно взглянул на увлекшегося Ермилина.
— Вот те раз, мать честная! Уж не для себя ли ты это все облюбовал? Как расписал… — чуть презрительно добавил он.
— Пожалуй что! — пожал плечами Нил, досадуя на свою горячность. — Нет, куда уж нам с дырявыми карманами в калашный ряд соваться. Откуда у меня деньги? Нет, Егорыч, это тебя кус ждет. Годик-другой, коли война затянется, Буров в миллионщиках ходить будет…
— Это еще как бог даст, — недовольно перебил Буров, уловивший насмешку в разглагольствованиях гостя — он решил осадить его сразу. — Да и что в чужом кармане считать? У меня, благодаря богу, всякая копейка, что слеза, чистая — по дорогам не грабил, в чужие клети не забирался…