— А? Что? — Сонный голос с печки звучит встревоженно. — Миколай-то? Он небось в анжерею к себе убрел, на дворе мороз, у него сердце не на месте. — Старуха протяжно, в голос, зевнула и перекрестила рот. — Беспокойный старик, заботливый. Давеча есть не стал, водицы из кадки испил, с тем и лег.
— Поздно, бабушка, еще когда хозяин за Таней приходил, сказал, одиннадцать доходит. Сейчас за полночь.
— Ништо ему, небось там задремал. А ты все с книжкой, Костя, умница. Грамотным станешь, не то что мы, прости господи, век маемся в темноте. Даром что сирота, с грамотой в люди выйдешь, будешь где приказчиком или еще кем…
Старушка уселась на край печи, свесив худые ноги с изуродованными простудой пальцами. Она выспалась и рада поговорить, скоротать длинные ночные часы, когда томит бессонница и одолевают невеселые бобыльи думы.
— И впрямь долго… Ты сбегай-ка к нему: не ровен час, с ним что и приключилось. Наше дело стариковское — долго ли до греха! И то сказать, он с лица весь сменился, я давеча приметила. — Старушка вдруг встревожилась. — Ты никак сумлеваешься? Месячно на дворе, соколик, что днем видать. Живо добежишь.
— Я разве боюсь? Скинь-ка мне, бабушка, портянки.
Колкий морозный воздух сразу пробрал Костю, на ходу застегивавшего наспех надетую куртку. Полный месяц повис в густо-синем небе над головой. От деревьев, кустов и строений легли короткие черные тени. Промерзшая земля вся в ледяных кристалликах и отливает холодным металлическим блеском. Шаги отдаются гулко, по всему парку. Темнеющий дом кое-где блестит стеклами, там, где приказчиком были отодраны доски. Липовые аллеи проглядываются из конца в конец. В неживом, синеватом и сильном свете все выглядит сказочным.
Накрытая щитами и соломенными матами оранжерея одиноко стояла средь обширной глади огорода, раздвинутой мерцающим лунным светом, и казалась ушедшей по пояс в землю.
Костя толкнул дверь. Она легко поддалась, и на него пахнуло сыростью и прелым запахом земли.
— Деда Микола, ты что в потемках сидишь, домой не идешь? — возбужденным голосом позвал Костя, заглядывая в сырой мрак цветочной, прорезанный редкими нитями света, проникающего сквозь щели между щитами. Приглядевшись, Костя различил красноватые отблески углей, дотлевавших в печке.
— Деда Микола! — уже испуганно окликнул Костя темноту. И снова никто не отозвался.
Вдруг решившись, мальчик в два прыжка соскочил к печке, нашарил в темноте лучину и, положив на угли, стал дуть изо всей силы. Когда дерево загорелось, Костя первым делом увидел в яркой вспышке пламени мохнатую шапку садовника, положенную на край печки. Паренек поднял руку с лучиной. Неверный свет побежал по проходу между боровом и горшками с растениями. Возле крашеной, стянутой обручами кадки с агавой лежало распростертое тело. Костя вскрикнул не своим голосом и бросился вон.
Николай лежал ничком, словно, споткнувшись в проходе, упал вперед, не успев поднять руки, чтобы уберечь лицо. Шипы агавы исцарапали ему щеку и оставили ссадины на ухе. Он выглядел маленьким и щуплым, как ребенок, точно весь съежился после смерти. Она настигла его мгновенно — он падал, как подрубленная сушина.
— Преставился, сердешный, уже окоченел, — проговорила плача бабка Дарья, наклонившись над трупом.
— Может, так что прикинулось? — сказал конюх Елизар, выглядывавший из-за Дарьи, загородившей проход. — На печку снесть, в тепло…
— Какое там, батюшка! Преставился, отжил дед Николай, царство ему небесное, — горестно проговорила бабка. — Ах ты, горемычная душа, помер, и поплакать по тебе некому!
— Э, бабушка, ты вот плачешь? Значит, есть кому старика помянуть, — сочувственно сказал пожилой стражник, прихваченный бабкой Дарьей в помощь. — Тут до утра оставим аль в избу понесем?
— Как можно тут оставить? Дома обмоем его, уберем по-христиански, уложим под образа, я лампадку затеплю. Вот грех-то — никак, масла нет…
Тело Николая подняли. Стражник взял его под мышки, Елизар подхватил под ноги. Руки покойника повисли, плешивая голова с редкими волосами на висках и затылке упала на грудь. На лице его застыло строгое выражение, какого у него никогда не было при жизни.
— Что пушинка легкий, в чем душа только держалась? — удивился стражник.
— А шапка-то где? Нет шапки, — захлопотала Дарья.
— Она ему теперь без надобности, не ознобится, — вполголоса проговорил Елизар.
Вскоре Николай, умытый и причесанный, прикрытый лоскутным одеялом, со сложенными крестом на груди руками, лежал на своей койке. Бабка Дарья достала из-за божницы закопченный огарок свечки и вставила его между посиневшими пальцами покойника. Кроткий свет лампадки синего стекла поселил в каморке садовника покой и уют.