Несмотря на глубокую ночь, то и дело входили люди, крестились у порога, потом, тихо ступая, шли в каморку за речью, где снова крестились и клали земные поклоны, внимательно и долго разглядывали покойника, после чего так же тихо и молча возвращались на кухню. Тут задерживались, вполголоса толковали об умершем, вздыхали, сочувственно кивали головой: «Все там будем!» На печке изредка всхлипывал во сне сморившийся Костя.
Тут кто-то резко дернул наружную дверь, и на пороге появился сам хозяин. Держась за притолоку и покачиваясь на полусогнутых ногах, стоял он распоясанный, со спутанными волосами и сильно сопел, обводя комнату мутными глазами.
— Старик, что ли, помер? — наконец произнес он, икая и исподлобья оглядывая людей. — Что? — крикнул он. — Почему хозяину не докладываете? Должон или нет я знать, что у меня на дворе делается, а?
Шагнув в избу, Буров размахнулся стукнуть кулаком по столу, но, сильно качнувшись, промахнулся и ударился о перегородку. Доски затрещали, что-то со звоном разбилось на полу.
— Ахти грех, — воскликнула бабка Дарья, — покойника зеркальце упало. Вишь ты — хозяин помер, и зеркало в куски…
Ухватившись за стойки дверного проема, Буров устоял на ногах и заглянул в каморку.
— Так-с, лежит, значит… Поди ж ты, ведь еще вот недавно ко мне приходил, живой был, — бормотал он, стоя в дверях с вытянутой шеей и в упор разглядывая мертвого садовника.
Оторвав правую руку от косяка, Буров стал напряженно ею креститься. Потом повернулся и осторожно опустился на стоявшую тут же лавку.
— Царство ему небесное, отжил… Все там будем, тут и деньги не помогут — от этого косца не откупишься. Да, кто… Ну ты, бабка, зайди ко мне, я на церковь деньги дам: чтобы отпеть по-настоящему. Пусть на том свете за грехи мои помолится, — а мы тут его помянем, что ли, погуляем…
Со двора донесся пронзительный женский крик. Кто-то бросился из избы. Через отворенную дверь ворвался в кухню стремительный клуб пара.
— Охальник, бесстыжая рожа, — плача, кричала на дворе Таня. — Коль урядник, так насильничать тебе позволено? Вдова без защиты, всякий лезет… — Голос ее захлебнулся в отчаянном рыдании.
— Она хамка, хамка, — вдруг раздались крики Сысоева, — пенсне мне разбила! По лицу меня, дворянина… Как она смела, мерзавка… Я требую…
— Ты что, Николай Егорыч, смотришь, — не выдержала бабка Дарья, — гости озоруют, людей обижают твоих, а ты что?
— Я-то? И впрямь… — Буров рывком поднялся к распахнутой двери, но его шатнуло в сторону, и он остановился у стены, прилипнув к ней с широко расставленными ногами. — Ах ты, прохвост, — взревел он во всю силу своих легких, — да я тебя сейчас со двора сгоню! В моем кресле развалился, словно хозяин, командует. Стращать меня вздумал! Подумаешь — политический! Ефремка Кононов. А приехал ловить, так лови.
— Замолчи, дурак пьяный! — прошипел вдруг вывернувшийся из-за двери Лещов.
Был он без тужурки, в разорванной рубахе, открывавшей его жирную грудь. Побелевшие глаза урядника глядели бешено. Он был мертвецки пьян, но головы не терял и на ногах стоял твердо. С силой, какую никак нельзя было предположить в нем, он схватил Бурова за рукав и дернул так, что тот, споткнувшись о порог, вылетел в сени и сразу смолк.
— Я тебя за язык в Сибирь упеку, мерзавец, — хрипел во дворе осипший от водки Лещов. Он стремительно поволок присмиревшего Николая Егорыча.
Стражники ушли задавать лошадям овес; разбрелась и дворня. В людской кухне остались бабки Дарья с Костей.
Из-за стены раздался громкий и заливистый крик петуха.
— Вот и ночи конец! — Старушка перекрестилась, глубоко поклонилась покойнику и полезла доставать лучину — пора было затапливать печь.
Глава вторая
ПЕРВЫЙ ГРОМ
В предрассветной тьме пасмурного февральского утра досыпает ночь городок, настроивший ряды деревянных домишек вдоль кривых своих, спускающихся к речке улочек. Укутавшие всё плотные и сырые потемки, липнущие к окнам, несколько отступают только перед белеющими пятнами каменной кладки: то соборы, церкви, часовни, колокольни.
В низкое небо, темное и глухое, уперлись их главки, шпили и купола, увенчанные тускло поблескивающими осьмиконечными крестами, расчаленными позолоченными цепями.
Тихо в этот ранний час везде. Горожанам некуда торопиться, незачем вставать до света. Нет в этом городке ни заводов, ни фабрик. Было, правда, пивоваренное заведение немца Шпигеля, да прикрыли его в войну, а хозяин куда-то сгинул — говорят, на свой фатерлянд подался.