Деятельность полиции «собственно служебная» творится неслышно, но о том, что она творится, свидетельствует возвышающееся на одной из окраин городка, за Ямской слободой, внушительное здание тюрьмы, окруженное высоким каменным баркасом. На этом поприще не поскупились ни земская братия, ни отцы города, ни правительство: острог был выстроен на славу, обширный и несокрушимый — хватило бы места упрятать в него жителей целой волости или даже Благовещенской улицы, тянувшейся без малого через весь город!
Как живет это безмолвное здание, горожане знают мало да, признаться, и не интересуются этим. Разве иногда начнет досужий обыватель пристально вглядываться в бредущего по середине улицы сгорбленного, совсем растерзанного мужичонку, с твердо шагающим за ним бравым солдатом с обнаженной шашкой у плеча, но, не признав в нем знакомого, равнодушно отвернется.
Больше внимания привлекали изредка отправляемые из тюрьмы по чугунке партии из десятка-другого осужденных. Тут уж не обходилось без поспешающей по ухабистому тротуару мещанки, в сбившемся головном платке и с узелком в руке, или крестьянки в лаптях и с котомкой. Они спотыкаются и налетают на встречных, так как сквозь слезы ничего не видят, кроме хмурого лица мужа или отца, шагающего по мостовой в партии, подгоняемой солдатами, в пудовых сапожищах, с ружьями с примкнутыми штыками и шашками.
Однако жители городка считали своим долгом посылать в острог милостыню «несчастненьким», особливо под праздники.
В субботу перед всенощной булочник, не скупясь, наваливает мешок зачерствевших булок и отряжает с ними в тюрьму своего малого; колбасник накладывает куль обрезков и дешевой колбасы — нате, мол, жрите, варнаки, да помните, какой есть Карп Евтихиевич! Сердобольные хозяйки, напекающие к праздникам груды пирогов, посылают арестантам целые корзины снеди; даже нищие обитатели окраин и те копят яйца и урывают из своих крох, чтобы отнести острожникам разговеться на пасху.
Так мирно и плавно текла жизнь городка, некогда пострадавшего от татар, а того более от одного из своих царей, как-то сгоряча, идучи со славного похода против новгородцев, вырезавшего в нем половину мужского населения. Нечего говорить, что волнения пятого года обошли его. В то неспокойное время начальник городской полиции, одержимый жаждой уловлять и пресекать и приводивший в благоговейный трепет своими кровожадными речами завсегдатаев купеческого клуба, пророчивших ему лавры уездного Галифе, так и не нашел случая применить свое незаурядное рвение.
Гремит война, но слишком удалены ее громы, чтобы тревожить эту жизнь — размеренную и тихую, как дремные воды пруда.
Правда, кое-кто с беспокойством косится на возникший за железной дорогой, в нескольких верстах от станции, и быстро расстраивающийся парк узкоколейного оборудования военного ведомства: как-то соблазнительно сияет он по ночам электрическими огнями, тогда как городок чинно освещается керосином. Настораживали и непривычные фигуры рабочих, появлявшихся теперь на улицах. Однако отцы города твердо уповали на то, что это порождение войны упразднится тотчас после ее окончания… Ах, этот вожделенный победоносный конец войны!
Узник проснулся, как обычно, до света, но продолжал лежать.
В отверстие стены над дверью, за переплетом частой решетки с кольцами в скрещениях, догорала оплывшая свеча. Ночь, очевидно, подошла к концу, и вот-вот должен был раздаться сигнал подъема. Огонек довольно ярко освещал все в непосредственной близости — закоптелые кирпичи толстой стены и обросшие пыльной паутиной прутья решетки, — но дальше стояли потемки. Лишь привычка к скудному освещению позволяла различать прикрепленный к стене столик с привинченным к полу табуретом и высокую деревянную кадку в углу у двери.
Было нерушимо и мертво-тихо, как может быть только в тюрьме под утро, когда и самых неспокойных ее обитателей на несколько коротких часов смаривает сон; когда, уткнувшись лицом в столики или облокотившись о коридорную решетку, спят одуревшие от тишины, вони и безделья дежурные и даже прекращается возня крыс и мышей. За окном было еще непроницаемо черно.
— Подъем! — вдруг неистово заорал в нижнем этаже надзиратель. Крик его понесся по гулким сводчатым коридорам и голым лестничным пролетам, проник во все закоулки мертво-тихого здания. Его стали повторять на разные лады и с неодинаковой степенью усердия дежурные во всех коридорах. И не успели еще затихнуть отголоски скрещивающихся и отскакивающих от каменных сводов протяжных криков, как всюду залязгали замки и заскрипели петли коридорных решеток. Послышалось шарканье тяжело обутых ног.