Узник в один прыжок вскочил на спинку кровати и прильнул к оконной решетке… Все так, все так — происходит что-то необыкновенное… На улице, всегда пустынной в этот час, стояли кучки оживленно разговаривавших людей. В единственном по всей улице кирпичном доме с деревянным верхним этажом и длинной вывеской запирали ставни, и лавочник навешивал на двери замок.
Из-за угла выбежал человек без шапки, в расстегнутом длинном пальто с развевающимися полами. Он размахивал над головой красным флажком на коротком древке и что-то кричал. Узник сорвал с шеи шарф и, обмотав им руку, надавил на стекло. Осколки со звоном разбились о каменный пол. В камеру с холодным воздухом, пахнущим талым городским снегом, ворвался гул толпы. Отдельные голоса тонули в нем, и различить слов было нельзя. Слышалось не очень дружное «ура». Кто-то пронзительно закричал под самой стеной тюрьмы. Человек с флажком с крыльца показывал на нее рукой.
В величайшем возбуждении узник соскочил на пол и застучал в дверь.
— Дежурный! — закричал он как мог громче в волчок. Никто не откликнулся — в коридоре было, как всегда, тихо. Узник заметался по камере.
— Антихристы! — пронесся вдруг вой сумасшедшего старика. — Антихристы!
Крики за окном усиливались. Прокатилось громкое «ура». Бешено зазвенел колокол привратника. Снова выглянув наружу, узник видел, как к толпе под баркасом подбегали люди из города. Потом показалась колонна с флагами. Впереди несколько матросов волокли пулемет. За ними шагала группа вооруженных железнодорожников. На всех пальто, шинелях и куртках алели приколотые к груди банты. Носились мальчишки с клочками кумача на палках. Толпа пела. В камеру вплывали слова:
Узник, в величайшем возбуждении, впился обеими руками в решетку и стал трясти ее, точно хотел выдрать прутья из каменных гнезд.
— Неужто свобода? Идут, свои идут!.. Да неужто это правда, не снится! И здесь, в сонном городке, вышли на улицу, значит, там — РЕВОЛЮЦИЯ!
Вдруг сухо затарахтела короткая пулеметная очередь, раздался сильный треск. Толпа мгновенно стихла.
— За мной, товарищи, сюда! Гады! Небось попрятались. Давай ломом, высаживай решетки, — распоряжался кто-то под окном. Послышался топот во дворе — сорвавшая ворота толпа хлынула внутрь ограды. Крики взмыли с новой силой. Загремели удары по решетке главного входа, точно кузнечный молот загрохотал. Все здание заполнили гулы и скрежет железа, эхом раскатывавшиеся по пустынным коридорам.
По лестнице спускались рывками: густой людской поток то задерживал, то, наоборот, стремительно подхватывал и сталкивал вниз. Узника толкали, притискивали то к стене, то к железным перилам.
— Легче, братишки, легче! Эдак задавить можно… Эй, земляки, даешь дорогу, трам-тарарам! Ребятки, надо революционную совесть иметь — ну чего ты зад расставил? — тщетно, до хрипоты убеждал наседавших пожилой матрос, прокладывая дорогу. Именно он сбил запоры на двери камеры, вскочил к узнику, хотел что-то сказать, но только и мог, что крепко обнять. И с того момента, вместе с плечистым рабочим в железнодорожной фуражке и лоснившейся от масла куртке, опекал узника, помогая ему протиснуться в запруженных пролетах лестницы.
С площадок открывались набитые людьми коридоры — море голов, возбужденные лица, поднятые руки, мелькающие винтовки и ломы. С грохотом откидывались двери камер — большинство их пустовало. В толпе перекликались люди, с ненавистью разбивали все, что поддавалось разрушению. Приклады ахали по рамам, ломы отдирали столики и откидные койки; криво повисали сорванные двери. Веселое и злорадное «ура», одобрительный гул разносился всякий раз, как со звоном обрушивались на каменный пол осколки оконных стекол. В одной из камер подожгли тюфяки. В проем сорванной с верхней петли двери повалил горький дым, гулявшие сквозь разбитые окна сквозняки разносили его по всем этажам.
Наконец выбрались на тюремный двор — людный, гулкий, суматошный. Народ бежал в дальний конец его, к двухэтажному дому канцелярии. Из разбитых окон летели на улицу обломки мебели, вороха бумаг, всякий скарб. Люди толпились плотным кольцом вокруг прижатого к стене старого трясущегося человека в разорванном кителе и с непокрытой плешивой головой. Из рассеченной брови его текла кровь. Утираясь, он размазывал ее по щеке и седым усам, на лысине отпечатались следы окровавленных пальцев. Узник узнал надзирателя Миронова. Против него стоял плечистый детина в арестантской куртке и меховой шапочке, надвинутой на ухо. Он вдруг ткнул старика кулаком в лицо так, что тот пошатнулся, ударился затылком о стену и стал медленно оседать на снег…