Говоривший на мгновение умолк, вытирая свежим платком углы губ. В наступившей тишине резко прозвучало карканье двух ожесточенно дравшихся ворон.
— Дорогие мои сограждане! Друзья! — еще мягче, еще задушевнее полилась речь оратора. — Мы все сейчас поклянемся тем, что стало нам дороже всего на свете — свободой России, — что не вложим меч в ножны, пока враг не запросит пощады на коленях, не будет разбит и наша родина не получит достаточной награды за пролитую кровь ее сынов. Рука об руку с нашими доблестными верными союзниками…
— Да ты о земле толкуй! Чего лясы точишь! — вдруг крикнул кто-то во весь голос, со злобой и лютой тоской человека, внезапно почувствовавшего, что его хотят лишить всякой надежды.
Поднялся шум. Старик в ямщицкой шапке, подняв руку с кнутовищем, размахивал им, грозя оратору.
— Верно, верно, за тем и приехали!
— Ишь, ненасытная утроба, ему еще крови надо!
— Без вас, сытых дьяволов, всю поделим…
— Дайте договорить… Лапотники, загалдели!
— Он к ночи не кончит, язык не замается!
— Хрестиане, мужички, небось слышали — учредительная все решит, малость потерпеть надоть, — вознесся чей-то увещевающий сладкий голос.
— На… мне на твою учредительную, давай сейчас землю, на то и царя скинули…
— Так вам, сиволапым, всю и поднести на блюде — не объешьтесь?!
К смутившемуся, оглядывающемуся назад оратору поспешно подошел высокий худощавый человек в шубе, до того стоявший позади. Он что-то сказал говоруну на ухо, указывая на толпу, и тот снова вскинул голову и положил руки на балюстраду, готовый продолжить.
— Революционные сознательные граждане свободной России, — до предела напряг он голос, — к вам обращаюсь я! Не будем строги к тем, кто по темноте своей и невежеству, повинуясь бесчестному подстрекательству, не понимая истинных своих выгод, хочет тут же, сейчас разрешить волнующую нас всех аграрную проблему… Простим им. Они не сознают, что подобный пагубный путь может ввергнуть страну в анархию, омрачить светлый лик простершей над ней свои крылья свободы! Друзья мои, вспомните о понесенных жертвах, о милых сыновьях, оторванных от груди рыдающих матерей, о мужьях, оставивших безутешных жен, обо всех, кто пролил и продолжает проливать кровь за… свободную Россию. Кровожадный враг неумолим — соединимся в последнем усилии, поддержим нашу доблестную армию, наших героических союзников и сокрушим беспощадного врага цивилизации, не дадим ему растоптать благоуханный цветок свободы.
Послышались хлопки. Мужички присмирели и уныло переглядывались, в нерешительности топчась на месте. Уходить не хотелось. Толку, правда, пока не добились, а там кто его знает, что еще скажут?
Появился новый оратор, на диво невзрачный после покинувшего уездный форум красавца. Это был тщедушный человек с пышной курчавой шевелюрой и птичьей грудью, украшенной огромным красным бантом. Все на нем сидело вкривь и вкось — выпачканное пальто, отстегнувшийся накладной галстук, обтрепанные штаны. Говорил он необычайно задорно и быстро, непрерывно рассекая воздух рукой и ероша волосы. Его не столько слушали, сколько разглядывали. Он, правда, распространялся о нуждах хлебопашцев, но настолько путано и замысловато, что его не очень понимали. Да и внимание как-то ослабло, люди перебрасывались замечаниями, вполголоса разговаривали. Старый ямщик по-прежнему напряженно слушал, все ожидая заветных слов.
— Эй, сосед! Пойдем, что ли? Я тут с утра стою, аж дрогнуть стал, а ничего, видать, не дождаться…
— И то домой пора, Силантий Кузьмич, от этой мельницы вряд ли толк будет.
— Откуда ему взяться? Долдонят, долдонят — свобода, свобода, а про землю ни гугу.