— И впрямь непостижимые заварились дела, — вдруг певуче произнес кто-то подле Николая Егорыча.
Голос показался знакомым. Буров поднял голову — за его столик усаживался тучный короткий человек в поношенном длинном пальто, какие носили захудалые попики, и в высокой, надвинутой на лоб меховой шапке, с окладистой, рыжей, словно мочальной, бородой. «Монастырский дармоед», — решил Буров и отвернулся. Незнакомец подслеповато на него посматривал, помогая половому освободить на столе место для чайника и закуски.
— Как не вспомнить писания, — продолжал он нараспев, — бо сказано: настанут времена, и свой своего не познает… Так и подошло.
Встретив острый и насмешливый взгляд монашка, Буров отшатнулся.
— Да ты что вздумал, Алексей Степаныч… — изумленно уставился он на переодетого Лещова.
— Тсс… — сказал тот, подняв короткий палец. — Был Алексей Степаныч, а ныне отец Иоанн, сборщик Спасо-Толщевского монастыря. Коль угодно — можно и грамотку предъявить. Подсядь-ка ближе, Егорыч, покалякаем малость, — добавил вполголоса урядник.
Но заговорил он не сразу, сначала занялся водкой и едой.
— Ну? — не вытерпел Николай Егорыч. От нетерпения его пробирала дрожь.
— Мне, Егорыч, приходится тише воды ниже травы держаться. Небось слышал, как с нашим братом в Питере расправились. Ну так вот я помаленьку готовился отсюда ноги унести, а теперь приходится поторапливаться — до греха недолго, еще подстрелят и в ответе не будут! Думаю отсидеться в щелке где-либо, как таракан. Потом видно будет, коли все обойдется… Только не думаю. Ишь, как забродило все сразу. Потолкался я по городу, послушал, с приятелем в мастерских узкоколейных повидался. Не пришлось бы лихо, почтеннейший! Скажу тебе, пожалуй, по дружбе, намотай на ус: Онаньин да городского головы сын, еще кое-кто насчет заграничных паспортов хлопочут.
— Да что равнять, помилуй, они миллионщики, у них заморская торговля, в аглицких банках деньги… Неужли нас шевельнут? — испуганным шепотом спросил Буров.
— На это я, Егорыч, ничего не отвечу… Сам гляди. Умному человеку чего указывать? Он и сам все видит.
Лещов снова выпил, потом вплотную пригнулся к уху Николая Егорыча.
— Коли царь слетел, что пушинка, то боюсь, Николай Егорыч, нам трудно будет удержаться. Пора о своей шкуре подумать. Заступник где? Сам понимаешь, нам без царя цена пятак. Пришло время Алексею Степанычу, как в сказке, в один чан нырнуть, из другого вынырнуть — вот я в Питер и еду, креститься… Так вот, моя хозяйка будет к тебе, Николай Егорыч, заглядывать, по разным случаям…
— За деньгами, что ли? — насторожился Буров.
— А ты уж испугался, — насмешливо сказал Лещов. — А хоть бы пришлось на дело раскошелиться… Эх вы, ироды жадные! Не бойсь, у нас своих денег хватит, да еще таких, что в огне не горят, в земле не сгниют. О другом речь. У тебя, Николай Егорыч, во всем уезде знакомство, пособишь мне связь держать. Не будем же мы сидеть сложа руки, верно? Приходите, мол, берите нас с потрохами… Постоим за себя, а? Ну да ты должен сам понимать!
Буров сидел притихший, насупленный, не находил, что сказать. Вид переодетого Лещова подтверждал худшие опасения. Значит, и вправду навсегда ушла вчерашняя устроенная жизнь! Не наваждение ли все это, прости господи, не с пьяных ли глаз такое видится? Еще вчера была Россия как Россия, с царем на престоле и губернаторами по городам, а сегодня — вот он тут, перед глазами, оплот порядка, похожий на скомороха, норовит, как лисовин, замести следы. И Николай Егорыч тупо и со страхом глядел на жирное лицо Лещова с накладной бородой, словно сидел перед ним ряженый в масленичное гулянье. Урядник как бы издевался над его растерянностью и лютой тоской.
— Так вот, ваше степенство, — поднялся из-за стола Лещов, — бывайте здоровы и слова мои помните. Жить становится мудрено, глядеть надо в оба. Нет, нет, сиди, мне сподручнее одному выйти.
Если речи Михея Петровича расстроили Бурова, то свидание с Лещовым вовсе доконало. Владычица небесная! Уж не бежать ли загодя, по примеру городских воротил? Но куда, с чем? Землю, дома, все годами накопленное и сбереженное, с собой не захватишь! Кроме денег в банке, ничего не возьмешь, остальное надо бросить. Но как отступиться от своего добра? Ведь жаль каждого гвоздя, любой бляшки на наборной сбруе, за все уплачено кровной копейкой, каждая мелочь куплена обдуманно, с понятием, чтобы хватило навечно… Нет, легче жизни решиться! Господа, те, по своему недомыслию, как видно, с легким сердцем от царя отступились, пусть сами и расхлебывают, а он, Буров, — мужик, и за свое встанет крепко, будет насмерть биться!