Наконец за поворотом дороги показалась река, закрытая туманом, затопившим и противоположный луговой берег. Владимир Костылев обрадовался, взглянул на часы и решил сделать небольшой привал.
Было совсем светло. Первые птицы выпархивали молчаливо из своих ночных укрытий. Должно было вот-вот подняться солнце.
Костылев сел на землю, прислонившись к сосне. Ее искривленные суки простерлись над крутым песчаным обрывом, омываемым внизу быстрой речкой. Песок был теплый еще со вчерашнего дня. Владимир с облегчением вытянул перед собой ноги, обутые в тонкие щегольские сапоги. Лицо его было темным от пыли и усталости. После утомительной ночной ходьбы манило растянуться на сухом, слегка прикрытом мохом и хвоей песке и, закрыв глаза, подремать. В предрассветном ровном освещении все выглядело необычайно успокоенным. Приглушенный расстоянием, доносился шум плотины, ровный и усыпляющий. Он, однако, не поддался искушению, даже уселся попрямее и подтянул ноги.
Показалось солнце. Гребешки и волны седого тумана стали торопливо разбегаться, никнуть, таять на глазах. Теплым светом залилась темная хвоя сосен и зарозовели гладкие стволы. Свет солнца заструился вскоре и в узорах водоворотов на реке. Тишину вдруг пронзил резкий крик налетевшего ястреба. Он собрался было сесть на дерево, но, заметив человека, быстро и бесшумно замахал крыльями и молча полетел вдоль берега. Костылев взглянул на часы, сейчас же поднялся и стал, увязая в песке, спускаться к реке. Там, на травянистом пятачке, разулся и разделся, потом раскрыл чемодан с дорожными туалетными принадлежностями.
Владимир окунулся, потом долго мылся и плескался, чувствуя, как возвращается бодрость. На берегу надел свежее белье, побрился и достал было из чемодана аккуратно сложенный офицерский китель, но передумал и снова надел пиджак. Напоследок заершил щеткой коротко подстриженные ежиком волосы и аккуратно уложил чемодан.
Несмотря на штатскую одежду, в Костылеве сразу угадывался кадровый офицер: выдавали походка — легкая, пружинистая и твердая одновременно, манера держать плечи нежестко расправленными, привычная четкость движений. По лицу — загорелому и обветренному — было видно, что он ведет походную жизнь, однако следит за собой. Над переносицей пролегла глубокая морщина, в углах рта, прикрытого подстриженными усами, также обозначились твердые черточки. Низковатый лоб и широкий круглый подбородок выдавали характер настойчивый и решительный, однако лишенный воображения и подвижности.
Усадьба Балинских еще спала. Ранний гость миновал домик приказчика с окнами, задернутыми занавесками, громоздкое здание безмолвной мельницы и кленовой аллеей прошел в цветник. Усевшись на чугунной скамье у стенки подстриженной акации, Костылев стал поглядывать на мезонин с балконом спальни старших Балинских. Подошел крупный мохнатый пес и стал ласкаться, положив добродушную морду ему на колени. Было очевидно, что Владимир здесь свой человек.
Вскоре из отворенной настежь двери на балкон вышел Петр Александрович в длинном табачного цвета халате, внимательно оглядел небо и, сняв с решетчатых перил купальное полотенце, снова исчез в комнате.
Балинский вставал раньше всех в доме и шел во всякую погоду купаться на реку. Он про себя осуждал лежебок, пренебрегавших красотой раннего утра, но реформировать устоявшийся порядок не брался. Позднее вставание в доме благословлялось его супругой, не менявшей и в деревне своей столичной привычки начинать день близко к полдню.
— Володя! Какими судьбами? Без телеграммы… — воскликнул пораженный Петр Александрович, когда ему навстречу со скамьи поднялся его любимый племянник, единственный сын вдовой сестры, которого он никак не мог ждать. — Что-нибудь случилось… с мамой? Давай сядем… Ты что же, как добрался?
— Я, дядя Петя, еду на юг… Хорошенько не знаю зачем, — неуверенно заговорил племянник, когда оба уселись на скамью.
Ротмистр Владимир Алексеевич Костылев, адъютант Астраханского драгунского полка, не умел приладиться к новым порядкам.
Костылев берег и любил своих солдат и искренне считал, что они платят ему тем же. Сжившись с ними, он совершенно уверился, что знает их, а следовательно — понимает свой народ, дорог ему и необходим. И когда пришлось убедиться, что солдаты, любя и чтя лично его, своего корнета, а потом ротмистра Костылева, одновременно люто ненавидят и презирают все офицерство, все его сословие, весь породивший их строй, все, что он считал для них таким же святым, как и для себя, — царский престол, честь и славу русского оружия, многовековой уклад России, — когда он вдруг убедился, что, прожив с солдатами всю свою сознательную жизнь и проведя с ними три года в одних окопах, нисколько их не понимал, не знал, что они всегда таились от него, он сразу утратил веру в себя, свое призвание, в свою нужность России, в смысл тяжких жертв, приносимых во имя ее славы и могущества.