— Мы скорбим душой, но вынуждены, конечно, временно и ненадолго ввести смертную казнь, — толковал дядя Петя племяннику. — Мы-то знаем, как поступать с народом, мне ты можешь поверить. Недаром я провел всю жизнь среди крестьян и умею угадывать их сокровенные думы… Боже мой! — восклицал он тем искреннее и с большим подъемом, чем сильнее глодал его червяк собственных сомнений. — Пойми, дружок, что мы воспитались на народничестве, зачитывались Писаревым и Михайловским… Мне ли не знать мужика?! Уверяю тебя — у нас с ними отличные взаимоотношения. Они будут — вот увидишь — голосовать за наши списки. Я разговаривал со старостой, со многими мужиками. Они тоже считают, что мы должны быть верны союзникам… Право, твои предосторожности излишни. Нужно было предупредить, за тобой бы выслали на станцию лошадей. И даже ямщика не нанял, вот фантазер! От кого прятаться? Здесь тихо и мирно, народ нас любит. Вот и в пятом году — кругом жгли да громили усадьбы, а у нас деревенский дурачок Сеня во флигель залез и унес елочные украшения! Слышал я, что у Бурова в лесу пошаливают, но ведь он во всем притесняет… Иди-ка в свою комнату, отдохни с дороги, потом окунись, и все тревоги как рукой снимет… Ведь вот выдумал, двадцать верст пешком отмахал!
Петр Александрович еще долго удивлялся странному настроению племянника, выдумавшему себе какое-то крушение России, анархию. И это теперь-то, накануне ее возрождения в лучах промышленной и торговой славы, под сенью совершеннейшей конституции — недаром над ней трудились столько профессоров!
Сколько их — белых, коричневых, черных, лаковых, — целая выставка! Должно быть, пар двадцать, а то и больше! Любых фасонов: вот тупоносые, широко растоптанные, покойные; вот длинные и утлые, остроносые, точно балансирующие на высоком конусе каблука; полотняные, детские, с обитыми носками и узелками на шнурках; изящные, сохранившие золото надписей на сатине подкладки; старенькие, застенчиво показывающие свои заплатки. Каждой паре ее хозяин передал что-то от своего характера. Иная робко жмется в уголок, словно прячет свою неказистую внешность; соседней сам черт не брат — надменно выставилась вперед, поблескивая стекляшками пряжек; а эта тяжело осела на задники, точно ей уже невмочь держаться прямо; возле — бедовые вострушки, так и готовы упорхнуть, задорно и бойко постукивая каблучками; еще дальше — совсем меланхолическая, смиренная пара, ей только устало шаркать по паркету…
Всей этой коллекцией обуви занимается миловидная горничная Ириша, и в этот ранний час нарядная и свежая. Она пристроилась на «галдарейке», с трех сторон обегающей флигель с кухней и кладовыми строем резных балясин. Сквозь них просовывают ветви сирень и кусты подстриженных туй. Сначала надо щеткой или обломанным столовым ножом очистить обувь от присохшей земли, потом намазать каждую пару кремом, иную обтереть тряпкой, смоченной белой жидкостью. Для аристократических туфель из лайки цвета сливок имеется особая банка с патентованным средством. Покончив с очисткой, Ириша вооружается большой пушистой щеткой и наводит ею глянец. Потускневшая кожа загорается бликами всевозможных оттенков.
Ириша работает проворно, руки в перчатках так и мелькают, однако она успевает нет-нет да и оглянуться на примостившегося возле на ступеньках садовника Андрея Буянова. Тот, склонив голову на подставленную руку, блаженно снизу вверх глядит на хорошенькую горничную с зардевшимся от работы лицом. Самокрутка в губах садовника давно погасла, ему не до нее — он поглощен созерцанием голых, крепких, блестящих из-под короткой юбки икр Ириши. Стриженные усики Андрея топорщатся, глаза замаслились — ни дать ни взять кот перед запретным лакомством. Его пристальное внимание мешает Ирише и даже раздражает ее, но одновременно и льстит: она то кокетливо откидывает выбившуюся над ухом прядь из аккуратной прически, то бросает на садовника взгляд из-под приспущенных ресниц. Обмякшего Андрея эти взгляды словно подталкивают: он вздрагивает, пересаживается и возобновляет заглохшую беседу.
— Смотрю я, сколько вам трудов с этой обувкой, Арина Матвеевна, почитай, второй час возитесь… Я карасей наловил, газоны подстриг, поденщину на огородах расставил…
— И здесь, наверное, полчаса как прилипли, — насмешливо замечает горничная.