Костылев косо посмотрел на Ховена и, не ответив, резко отошел.
Старик наконец втолкнул в рот последний кусок пирога, отер губы и опустил руки на колени. Им овладевала сонливость, и он тер лицо рукой, чтобы согнать ее, так как знал, что с ним будут сейчас беседовать господа. Глаза его были полузакрыты, чуть тряслась голова, рубаху на спине бугрили лопатки.
— Здравствуйте, дедушка, — начала разговор Лиля, порывисто подойдя к нему. — Вот видите, и опять к нам пришли… Как поживаете?
— Давно было… не помню… милая барышня, — встрепенулся дед Фаддей и приложил ладонь к уху.
— Лиля, Лиля, отступи на шаг… Так, стой! Чуть наклонись… Внимание, снимаю! — Владимир щелкнул затвором. — Чудесный снимок, сельский жанр: будущая деятельница на народной ниве беседует с деревенским Мафусаилом…
— Я с дедом вашим на охоту ходил, ихнюю сумку носил… Подпаском я тут был, только давно это… Простой был барин, когда двугривенный даст, а то и полтинник, — шамкал старик.
Его перебил фон Ховен.
— Расскажи нам, дед, парывали ли тебя на конюшне? — Фон Ховен повернулся к Лиле. — Вспомнить об этом будет кое для кого поучительно…
— Что ты, милый, про конюшню спрашиваешь? — спросил дед Фаддей.
— Еще бы! Я бы сам всыпал тому, кто задает бестактные вопросы! — резко и громко бросил Костылев и пошел прочь.
К кухне подходили Юлия Владимировна с двумя дамами.
— Вы еще не видели нашего столетнего мужичка? Он нас не забывает — каждый год приходит… Бедный! Ему так утомительна дорога. Его тут кормят, дают отдохнуть. Петр Александрович выдает ему небольшую пенсию… Вот и я иду с гостинцем.
В руке у нее была аккуратно сложенная пятирублевая бумажка.
Накрапывал мелкий теплый дождь, такой осторожный, что едва было слышно, как он шуршит по листьям притихших деревьев. Запахи цветников, потонувших в мглистых сумерках, словно сгустили влажный воздух.
Александр Александрович вышел на крыльцо своего флигелька и громко захлопнул за собой дверь.
— Бр-р-р, неуютно, — брезгливо пробормотал он, ежась и торопясь поднять воротник пиджака. — Ну что, что еще? — едва не истерически воскликнул он, когда услышал за спиной мягкие шаги и скрип снова отворившейся двери. Колеблющееся пламя свечи осветило слегка дрожащую белую руку Дуни с закапанным стеарином подсвечником, и ее лицо, бледное и похудевшее. Гладко зачесанные назад волосы были заплетены в тяжелую косу.
— Зачем ты идешь? — настойчиво и вместе с тем безнадежно сказала она вполголоса. — Тебе нельзя выходить, у тебя жар…
— Оставь меня в покое! Ради бога, оставьте меня все в покое! Я сам знаю, что делаю… Не могу больше сидеть взаперти, любоваться разводами на потолке! Прогуляюсь и вернусь.
— Саша, да послушайся ты хоть раз… взгляни на себя — лица на тебе нет. Я ведь знаю…
Но Александр Александрович не дослушал. Он торопливо сошел со ступенек крыльца и, споткнувшись в темноте, чертыхнулся с детской обидой и злобой.
Дуня немного постояла в дверях и вернулась в помещение. Ее муж не впервые уходил таким образом. Она знала, что он отправился в старую людскую баню за скотным двором, где садовник Андрей с некоторых пор в большой тайне — однако известной всем на усадьбе — гнал самогонку. Он первым перенял у вернувшегося из плена солдата это неслыханное прежде в наших местах искусство.
Идти за мужем, пытаться вернуть, было бесполезно. Она не раз безуспешно пробовала его остановить. Лишние упреки и брань. Александр Александрович сделался непомерно упрямым, и Дуня утратила надежду его образумить, хотя в этом и себе не признавалась. Одно время она мечтала о ребенке, возлагая на него какие-то упования, но ее ослабевший, больной муж давно уже перестал ее замечать.
С тех пор как ее муж запил — больше не таясь и не сдерживаясь, — к Дуне, под видом сочувствия и внимания, стали приставать все мужики на усадьбе. Александра Александровича как бы заживо сбрасывали со счетов, хоронили при жизни. И это угнетало и мучило ее более самых грубых предложений: боже мой, боже мой, неужели нет способа спасти ее бесталанного, слабовольного Сашу?
Крохотная трехлинейная лампа давно коптела, и язычок пламени за черным стеклом едва краснел. Немного света давала топка под небольшим закрытым котлом. Отблески от горевших дров ложились на затоптанный пол, темневшую в углу бочку и лавки с деревянными шайками и сухими вениками.
Крышка на котле тщательно обмазана глиной, укреплена палкой, упертой в низкий потолок, — упаси бог, вырвется наружу драгоценный пар!