— Сначала тихо, издалека, потом все ближе — с колокольни церкви в соседней деревне доносятся звуки колокола… Благовест? Нет, набат… набат, к которому должна прислушаться вся вселенная… Загудело над великой русской равниной! И полилась мелодия — широкая, безбрежная, величавая! Вот она, Русь, проплывает перед глазами с ее просторами и безднами, тихой мечтой и огромным раздумьем, сдержанной страстью и возвышенным весельем!
На глазах у Александра Александровича появились слезы, он водил руками, напевая, отбивая такт ногой. То, что не мог выразить звуками, дополнял мимикой и жестами.
— Поймите, — снова заторопился он, — она вся в этом, истинная Россия, та, что у Лермонтова и Пушкина. Тут и «Слово о полку Игореве», и лесные скиты, и Рублев с Дионисием… Ведь не в частушках же она, резных петушках и ерничестве, верно? Но вслушайтесь дальше! Сквозь напевную кантилену доносится дальний гул, поднимается тревога. Сердце томят тяжкие сомнения и думы… плачут скрипки, за душу берет скорбный голос валторны… Звучит, напоминая о неизбежном, рояль… Вот это… ну, в конце адажио, ах! Тургенев верил в наш язык, а я… я верю в русскую музыку…
Тут Александр Александрович, потерявший нить своих мыслей, осекся. Он стоял, озабоченно нахмуренный, усиленно что-то вспоминая, потом виновато, растерянно оглянулся. Его слушатели мало вникали в туманный смысл его речей и больше следили, чтобы он не упал.
— За нее бы надо жизнь отдать, а я вот не могу с водочкой расстаться, — про себя добавил Александр Александрович и протянул руку за стаканом.
— Наплел ты тут, барин, чего нам век не разобрать, ну а складно у тебя выходит, ловко.
— А все-таки понять можно, к чему он клонит, — уверенно заявил Андрей, еще мало захмелевший. — Не по нутру ему, вишь, сермяжная Русь, мужицкая, вот он и жалеет, что конец пришел той, барской.
— Каждому свое, — рассудил Семен, следя маслеными глазками за музыкантом. Тот судорожно опорожнил стакан, охал и вздрагивал от отвращения. — Закуси огурцом, пройдет… Ты, музыкант, нам того… спой… Смерть люблю.
И Семен вдруг высокой фистулой, неожиданной при его плотной фигуре, мясистом носе и могучей бороде, затянул, срывая голос:
— Тише ты ори, — всполошился Андрей, — всю усадьбу на ноги поставишь.
Но Семен занесся еще отчаянней: его вдруг и сильно разобрало.
Однако вскоре голос его ослаб. Он растянулся во весь рост на полу, долго чему-то про себя посмеивался, а потом, едва Андрей подложил ему под голову скомканный пиджак, сразу захрапел. Забравшись с помощью Андрея на полок, Александр Александрович беспокойно дремал, то бормоча, то вскрикивая во сне.
Садовник прибрал остатки закуски и, подсев к топке, задумался у огня, время от времени сливая в припасенную бутыль натекавшую в стакан самогонку.
С некоторых пор Андрей был не в ладу с самим собой. Сознавая всю серьезность наступивших перемен, он подумывал, не лучше ли ему загодя уйти от Балинских. Однако Петр Александрович не только не обижал его, но отличал из всех — помог построиться, давал покосу, недавно обещал выделить земли на хутор. Так не обождать ли? А вдруг мудрец Семен прав и бар окончательно не спихнут? Но если их выкорчуют с корнем, а он не уйдет, как будут смотреть на него мужики, и сейчас считающие его барским прихвостнем? Должно быть, из-за этих раздумий и хмель не брал Андрея.
Когда Дуня, нашарив в темноте щеколду, тихонько отворила дверь в баню, Андрей все сидел возле топки.
— Это вы, Дунюшка? — встрепенувшись, ласково сказал он. — О нем беспокоитесь. Утих он, спит.
Александр Александрович лежал, глубоко засунув руки между коленями, скорчившись, как спят, когда зябнет неукрытое тело. Голову он подтянул к груди, так что видны были только поредевшие, с сильной проседью волосы на затылке да неестественно выгнутая шея. Дуня беспомощно оглянулась на Андрея.
— Я помогу довести до дому, — предложил Андрей. — Только маленько обождите, пока я порожний стакан подставлю. Не то, не ровен час, добро прольется.
— Хоть бы оно все в землю ушло, — глубоко вздохнула Дуня.
— Это верно, через вино хорошего мало бывает, — охотно согласился Андрей.
— Измучилась я со своим, Андрей Иванович, — вдруг вырвалось у Дуни, она присела на край полатей возле мужа, подложив ему ладонь под голову. — За все годы только и было хорошего, что времечко, когда жил он у меня в телятнике…