— Ты на меня не злись. Я не могу остаться с вами, потому что… Нечестно оставаться, если я не верю. Все равно мне надо уйти. Хорошо, что ты пришла. Что мы сидим тут.
И Лина тем же полушепотом спросила:
— А мы имеем право говорить об этом… одни, без всех?
— Я должен тебе сказать, — отвечал на это Ахилл. — Если б ты не пришла, я, может быть, никогда бы тебе не сказал.
Он замолчал. Он, оказывается, не знал, что он должен был ей сказать. Что он ее любит? Но ведь его так сильно влекла к себе Ксеня! Каким, каким словом назвать то возвышенное волнение, что в нем пробуждала Лина? А она — ждала ли Лина от него такого вот единственного слова? Нет-нет, она, конечно же, пришла лишь потому, что выполняла свою миссию — быть с ним и наблюдать за ним до утреннего часа, не оставлять несчастного подследственного одного, чтоб он не выкинул какой-нибудь опасной штуки! Ахилл не то что думал так о Лине — скорее он лишь опасался, что она совсем не чувствует того, что происходит в нем. Но Лина очень тихо попросила:
— Ты скажи. Я слушаю тебя.
Он был еще совсем зеленый дурачок. Ее натура оказалась, как потом они узнали оба, много старше, хотя Ахилл и родился прежде Лины на восемь месяцев. Она уже умела чувствовать и за другого, и это чувство от другого переносить в себя, и взращивать в себе ответное, и принимать ответ как свой вопрос к другому, и спутывать себя с другим, чтобы, уже не разбираясь, в ком и в чем, откуда начался исток волнений, сказать себе, что это-то и есть любовь. Ахилл до этого еще не вырос, бедный юноша! Он чтил, боготворил, превозносил всего на свете выше чувство романтической любви, но он еще не научился распознанию ее неуловимой сущности, когда испытывал волнение и страсть: он объяснял их самыми различными причинами, но не умел понять, что много раз — и с Линой, ну, и с Ксеней тоже — у него и была-то она — любовь. Его воспитание чувств еще не достигло тех областей, какие девушкам понятны с ранних пор, едва они минуют детство, он был отсталым по сравненью с Линой, и потому на столь же искреннее, как «люблю», простое Линино «скажи» он не сказал ответное «люблю тебя». Как в длительном и сложном модуляционном переходе из тональности одной в другую, отдаленную, откладывается и отдаляется желаемое разрешение, и напряженность продолжается, сама себя накапливает, отклоняясь в сторону, в другие планы и напластования звучаний, — так, может быть, природа, сотворившая Ахилла таким, каким он был, а не другим, заставила его в наивной простоте незнанья отложить, бездумно не коснуться, трусливо избежать подсказанного этой ночью, приуготовленного для него ответа, и он заговорил: